Проект реализован при поддержке Российского гуманитарного научного фонда

При поддержке РГНФ - грант  № 05-04-12412в

Авторы выражают глубокую благодарность всем, кто в разное время принимал участие в работе над Словарем.

В первую очередь мы признательны Евгении Анатольевне Иванчиковой и Лие Михайловне Розенблюм, которым принадлежит идея создания «Словаря языка Достоевского», а также академику Георгию Михайловичу Фридлендеру, поддержавшему эту работу с самого начала.

Мы обязаны постоянным вниманием к работе, ее материальной и идейной поддержкой Институту русского языка им. В. В. Виноградова РАН и его Ученому совету.

Особо хочется поблагодарить научные коллективы, в которых Словарь обсуждался на разных этапах его подготовки: Словарный сектор Института лингвистических исследований РАН, Словарный кабинет Санкт-Петербургского университета, Группу по подготовке Полного собрания сочинений Ф. М. Достоевского Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН — и при этом выразить личную признательность Г. Н. Скляревской, Д. М. Поцепня, О. И. Фоняковой, Н. Ф. Будановой, Б. Н. Тихомирову.

Мы ценим внимание и поддержку, проявленные по отношению к нашей работе сотрудниками музеев Достоевского в Санкт-Петербурге и Старой Руссе.

Не можем не упомянуть, что на первых этапах работы с нами сотрудничали В. М. Андрющенко, А. Я. Шайкевич, А. Н. Баранов, Д. О. Доброволь-ский. Благодарим тех, кто обеспечивал программную поддержку Словаря: И. А. Исаева, М. Н. Михайлова, Г. О. Сидорова, а также И. В. Ружицкого, оказавшего помощь на последних этапах подготовки Словаря к изданию.

Ю. Н. Караулов, Е. Л. Гинзбург

ЯЗЫК И МЫСЛЬ ДОСТОЕВСКОГО

В СЛОВАРНОМ ОТОБРАЖЕНИИ

I. Общие положения

 Читая Словарь Достоевского, человек XXI века, воспитанный на современных - зачастую нормативно подсушенных, редакторски причесанных, информативно одно-однозначных - текстах, поражается прежде всего богатством, разнообразием и выразительной силой языка писателя, его великолепной, завораживающей читателя «неправильностью», его «разговорностью», граничащей временами с косноязычием, его информативной неисчерпаемостью и многозначностью. Однако на деле, как показывает лексикографический анализ, эта неправильность и неоднозначность оборачиваются высочайшей изобразительной точностью и тонкостью в передаче тех интеллектуальных, эмоциональных, психологических, нравственных глубин русского национального характера, русского национального духа, до которых удалось добраться далеко не каждому из признанных классиков нашей литературы.

Достоевский не стал «народным» писателем в том смысле, в каком им стал Пушкин. Но так же, как Пушкин, он стал великим «национальным» писателем. Читателей Достоевского в России сегодня меньше, чем читателей Пушкина, и читатель Достоевского сегодня - чаще не тот же самый, что читатель Пушкина. Пушкинские строки, пушкинские образы, само имя поэта занимают в повседневном массовом сознании больше места, чем соответствующие знания о творчестве Достоевского¹ - о его идеях, его персонажах, его миропонимании. Сам Достоевский выразился по этому поводу вполне определенно: «Что именно дать народу читать? Не говорим уже о том, что мы все как-то уж молча, безо всяких лишних слов, разом сознали, что все написанное нами, вся теперешняя и прежняя литература не годится для народного чтения». Однако, если современный читатель возьмет наугад любой номер журнала «Вопросы философии» за последнее десятилетие, он обязательно обнаружит имя Достоевского - будь то ссылка, простое упоминание, цитата из его произведений, апелляция к имени персонажа как определенному литературному типу или полноценный анализ его сохраняющих острую актуальность философских, эстетических, религиозных, государственно-политических, национально-исторических идей и воззрений. Достоевский занимает умы современных философов, культурологов, психологов, социологов, историков, политиков, правоведов, религиеведов и теологов, не говоря уже о филологах - литературоведах и лингвистах.

Читая Словарь Достоевского, наш современник заново перечитывает, оживляет в своей памяти бессмертные творения автора, снова и снова погружается в мир идей блестящего русского художника - писателя, философа, неутомимого проповедника и горячего пророка русской идеи, высокой исторической миссии, всемирного нравственного предназначения русского народа.

Но почему, - спросите вы, - почему именно «Словарь» способен открывать такие возможности перед читателем? Ведь, казалось бы, за тем же результатом можно обратиться к самим текстам писателя? Дело в том, что Словарь, в котором главную часть словарной статьи составляют иллюстрации словоупотреблений (контексты слова), есть особый (так и хочется сказать - «гипертекстовый») способ описания языка и мысли автора. Словарь и текст находятся в постоянном, непримиримом конфликте друг с другом. Пословное лексикографическое представление как будто чревато опасностью разрушать текст, элиминировать сюжет, оттеснять на второй план и выхолащивать мысль автора. Попытка примирить, приблизить СЛОВО к ИДЕЕ приводит к решению сделать основной упор на контексты, - расширив их рамки, дифференцировав их в хронологическом и жанровом отношениях.

Отечественная авторская лексикография, как и мировая теория и практика создания словарей писателей, накопили богатый опыт лексикографической интерпретации языка выдающихся личностей современности и прошлого. С этой целью созданы как полные словари ко всем произведениям авторов или отдельным текстам, так и словари «однопараметровые», отражающие отдельные показатели словоупотребления - частоту встречаемости лексических единиц, тропы, синонимы, фразеологизмы, эпитеты, неологизмы, экспрессемы, имена собственные и перифразы, редкие и устаревшие слова, рифмы в поэтических текстах, конкордансы и т.п. В качестве концептуальной установки такого рода работ можно рассматривать восходящее к идеям Б. А. Ларина следующее рассуждение в предисловии к «Словарю автобиографической трилогии М. Горького»: «...если составители общих словарей добиваются формулировки непременных, “независимых” элементов значения слова, то в писательском словаре прямым объектом исследования является образная реализация слов, определяются именно зависимые контекстуально оттенки их значений, которые лишь изредка оставляют прочные следы в общем языке и не всегда улавливаются читателем, и не всяким читателем. Иными словами, общий словарь выясняет инвентарь устойчивых семантем языка, писательский словарь дает пословный комментарий к художественному тексту памятников литературы» (с. 97).

Это рассуждение не допускает даже тени возражения, как, впрочем, не содержит даже тени убедительности: оно закрывает дискуссию, не разрешив проблемы. Во-первых, вызывают сомнение сами «зависимые контекстуальные оттенки», которые никем, кроме составителей, не воспринимаются - ни общим языком, ни читателем («лишь изредка оставляют прочные следы в общем языке и не всегда улавливаются читателем, и не всяким читателем»). Во-вторых, согласно принятой концептуальной установке, анализу на предмет обнаружения «зависимых контекстуальных оттенков» подлежат все слова писательского языка, что представляется совершенно неоправданным, поскольку не может автор подвергать «образному переосмыслению» все слова: он рискует в этом случае просто остаться непонятым. Таким образом, в-третьих, делать «пословный комментарий» к авторскому тексту - работа грандиозная по своему объему, но малорезультативная, нерационально расходующая время и силы составителей. На наш взгляд, наоборот, надо выбрать для такого комментария только важные для писателя слова, главные, ключевые для понимания его мира, его языка.

Погоня за часто довольно призрачными оттенками, якобы свойственными только идиолекту писателя, вырастает из представления о том, что, определяя лексико-семантические варианты (собственно значения, «семантемы») слова, мы каждый раз можем провести точную грань между ними. Если бы это действительно было так, то критерием установления оттенков значения можно было бы считать отсутствие этой самой «четкой грани» между двумя словоупотреблениями. Однако такое простое решение наталкивается на две трудности.

Прежде всего, при описании значений оказываются довольно многочисленными случаи их неразличения, что, естественно, снимает вопрос и о различении присущих им оттенков. Так, в слове АНГЕЛ² у Достоевского выделяются три значения: 1. Ангел небесный; 2. Ангел как идеал; 3. В обращении. Однако в следующих контекстах мы сталкиваемся с контаминацией двух первых значений: [Маслобоев] Возьми одно: с самого начала она [мать Нелли] мечтала только о чем-то вроде неба на земле и об ангелах <зн. 1>, влюбилась беззаветно, поверила безгранично и, я уверен, с ума сошла потом не оттого, что в нем обманулась, что он способен был ее обмануть и бросить; оттого, что ее ангел <зн. 2v1> превратился в грязь, оплевал и унизил ее. Ее романтическая и безумная душа не вынесла этого превращения (УО 437)³. [Д. Карамазов А. Карамазову] Ангелу <зн. 1> в небе я уже сказал, что надо сказать и ангелу <зн. 1v2> на земле. Ты ангел <зн. 2v1> на земле. Ты выслушаешь, ты рассудишь и простишь... (БрК 97). В подобных ситуациях эксплицитное разграничение еще и оттенков при неразличении самих значений не просто затруднительно, а и нерационально, так как настолько загромождает описание, делая его маловыразительным, что может вконец запутать читателя. Все это не означает, тем не менее, что составители Словаря Достоевского совершенно отказываются от оперирования понятием «оттенок значения». Оно включается в описание слова имплицитно, и его формальным показателем служит постановка в толковании значения разделительного знака «точка с запятой», который сигнализирует читателю о наличии оттенков у данного значения. Причем контексты словоупотреблений подбираются таким образом, чтобы по возможности иллюстрировать все отмеченные в дефиниции оттенки. Так, толкование первого значения слова АНГЕЛ, предполагающее четыре оттенка, выглядит следующим образом: «По религиозным представлениям - духовное существо, служащее Богу, посылаемое им в служение спасению людей; небесный покровитель и защитник человека; вестник Бога; изображение такого существа» (иллюстрации см. в Словаре). Подобная «размытость» границ между оттенками позволяет составителям сосредоточиться на более строгом разграничении самих значений. Именно этот уровень - уровень значений - является наиболее выразительным показателем самобытных идиолектных черт языка писателя: полнота использования им полисемантического потенциала слова общелитературного языка, статистическая и жанрово обусловленная предпочтительность тех или иных значений, наконец, употребление слова в новых, не известных литературному языку значениях. Так, в общелитературном языке у слова ГОРЯЧИЙ фиксируется, как правило, пять значений: 1. Высокой температуры; 2. Полный силы, страстный; 3. Производимый при высокой температуре; 4. Вспыльчивый; 5. Напряженный. В текстах же Достоевского, при понятном отсутствии третьего, терминологического значения (горячая обработка металла, горячая завивка), наш Словарь выделяет 10 лексико-семантических вариантов. Среди не вошедших в словари общего языка такие, как «воспаленный, разгоряченный под влиянием сильного чувства» (горячие слезы, горячие щеки, горячее дыхание, горячая рука...); «жаркий, знойный» (горячее солнце, горячая севильская ночь, горячее лето, горячий город); «неотложный, срочный, требующий сосредоточения всех сил» (горячие хлопоты, горячий повод, горячее дело, горячее время); «резвый» (о лошади); «актуальный, злободневный» («полное отсутствие современного, насущного, горячего»).

Другая трудность, к которой приводит традиционная концептуальная установка составителей писательских словарей на поиск оттенков, свойственных только идиолекту данного автора, заключается в опасности приписывания ему таких «образных переосмыслений», которые на деле не являются самобытными, а потенциально присущи общему языку, допускающему в речевой деятельности широкие осцилляции переносных употреблений, чему подтверждением может служить встречаемость аналогичных расширительных употреблений у других авторов. Так, в «Словаре автобиографической трилогии М. Горького» пометой «распространительно», как свойственное только идиолекту Горького, помечено следующее употребление слова БУНТ: «Мне бы, дурехе, поговорить с ним [мастером], задержать его, а я плюнула в рожу-то ему да и пошла себе! Он - вперед меня забежал на двор - поднял бунт! - Даже и сейчас вспомнить страшно...» Но именно в таком «распространительном» употреблении это слово встречается уже в «Кроткой»: «В этот раз, то есть от Мозера, она принесла сигарный янтарный мундштук - вещица так себе, любительская, но у нас опять-таки ничего не стоящая, потому что мы - только золото. Так как она приходила уже после вчерашнего бунта, то я встретил ее строго. Строгость у меня - это сухость». (Кт 7)

Наконец, еще одно замечание по поводу «оттенков значения» в Словаре Достоевского. Помимо имплицитной их фиксации в иллюстративных примерах (в соответствии с подразделениями внутри толкования лексико-семантического варианта), оттенки могут находить отражение в других зонах словарной статьи, прежде всего в зоне «Комментария» составителя. Комментарий включает несколько подзон. В подзоне «Примечания», текст которых принадлежит составителю, оттенки могут быть отмечены эксплицитно. Например, в «Бесах» у слова ЗАДУМЧИВЫЙ в зн. 1 отражен дополнительный оттенок значения «с признаками душевного расстройства» (в словарях такое значения обычно отмечают для глагола задумываться): Надо думать, что педагог [С. Т. Верховенский] несколько расстроил нервы своего воспитанника [Ставрогина]. Когда его, по шестнадцатому году, повезли в лицей, то он был тщедушен и бледен, странно тих и задумчив. (Бс 35) <...> однако же, рассказывали потом, что он [Ставрогин, схвативший за нос Гаганова] в самое мгновение операции был почти задумчив, «точно как бы с ума сошел» <...>. (Бс 39) Он [Кириллов] казался несколько задумчивым и рассеянным, говорил отрывисто и как-то не грамматически, как-то странно переставлял слова и путался, если приходилось составить фразу подлиннее. (Бс 75)

Кроме того, в неявном виде указания на оттенки употребления могут содержаться в других подзонах Комментария, например, в подзоне, отмечающей комбинацию двух разных значений слова в пределах одной фразы [КОМБ]: «Но всех более обратила на себя внимание его [мальчика] сестра, девочка лет одиннадцати, прелестная, как амурчик, тихонькая, задумчивая <зн. 1>, бледная, с большими задумчивыми <зн. 2> глазами навыкате» (ЕС 96) или, применительно к другим словам:

- в подзоне, описывающей сочетаемость слова [СЧТ]: весело биться (о сердце) МГ 289 УО 178 брякнуть Бс 279 вскрикнуть Бс 179 вскричать Пд 212 встать БЛ 18 воскликнуть Ид 92 восклицать БрК 323 глядеть НН 193 говорить Дв 165 Пд 183 Пс 29.1: 97 думать БрК 310 заглядывать (о солнечном луче) МГ 289 заговорить УО 301 закричать ПН 67 засмеяться Ид 18 зашевелиться Бс 132 идти Иг 252 крикнуть Бс 174 БрК 118 настаивать БрК 212 обдумывать Бс 289 оскалить зубы Бс 220 отвечать Бс 298 Иг 251 Пд 194 отозваться БрК 376 пить чай Бс 386 писать Пб 20: 96 Пб 21: 156 поддакнуть Ид 9 подмигивать СС 35 ЗМ 127 пользоваться временем Дв 115 прищуриться ВМ 51 подхихикивать ВМ 51 пожить Пб 18: 6 провести четыре дня УО 305 проводить время СС 72 Бб 51 Пс 28.2: 11 проиграть тридцать франков Иг 217 проговорить Ид 87 Бс 289 посмотреть Бс 114 рассмеяться Ид 23 Ид 41 ВМ 42 Бс 127 Бс 452 Пд 380 БрК 414 БКа 33 растабарывать Бс 220 сиять (о глазах) УО 190 смеяться Пд 222 БрК 168 смотреть ПН 146 работать ЗМ 82 сверкнуть (о солнце) БН 114 смеяться Иг 301 БрК 504 Пб 18: 16 смотреть за работой БЛ 84 толковать ДП 23: 59 торговаться БЛ 40 улыбнуться УО 294 ВМ 69 Бс 122 усмехнуться Пд 312 хохотать УО 194 шушукать Бс 257 юлить Бс 297 юркнуть вниз по лестнице Дв 169.

- в подзоне, посвященной нестандартной, с точки зрения норм современного литературного языка, сочетаемости слова [НСТ]: «[Гость:] Был у всей медицины: распознать умеют отлично, всю болезнь расскажут тебе как по пальцам, ну а вылечить не умеют. Студентик тут один случился восторженный: если вы, говорит, и умрете, то зато будете вполне знать, от какой болезни умерли!» (БКа 76)

- в подзоне, фиксирующей ироническое употребление слова [ИРОН]: «Хозяйка, рыдая, как баба, и причитая про свое сиротство, сама уложила больного в постель. Марк Иванович, видя бесполезность трогать Наполеонову память, тоже немедленно впал в добродушие и начал тоже оказывать помощь». (ГП 257)

- в подзоне, отмечающей переносные значения, т.е. употребление слова в составе сравнения, метафоры, метонимии [ТРП]: «Потому что этакая насильственная, дикая любовь действует как припадок, как мертвая петля, как болезнь, и - чуть достиг удовлетворения - тотчас же упадает пелена и является противоположное чувство: отвращение и ненависть, желание истребить, раздавить». (Пд 420)

Таким образом, эти предварительные рассуждения по поводу Словаря Достоевского раскрывают перед читателем два из всего множества принципов, на которых строится концепция Словаря:

Описанию в Словаре подлежат не все 35 тысяч слов полного лексикона писателя, а только те слова, которые являются важными для его творчества, играют главную роль в числе используемых им изобразительных средств, несут ключевые идеи его миропонимания, характеризуют неповторимый идиостиль автора. Такие слова мы называем идиоглоссами (подробнее об идиоглоссах см. ниже).
Решающим и основным при описании слова в текстах для нас является не уровень «оттенков», а уровень значений, уровень лексико-семантического варианта. Те же оттеночные колебания в значениях, которые неизбежно присущи словам в процессах их употребления, в процессах функционирования языка, т.е. наличествуют в речи всякой языковой личности - независимо от степени развитости ее языковой способности (будь то полуграмотная жительница какой-то глухой деревни или выдающийся мастер художественного слова), - эти оттеночные колебания, не будучи прямым объектом поиска лексикографа, тем не менее улавливаются в описании благодаря разработанному формальному аппарату построения словарной статьи: указания на них либо погружены в толкования, с отделением их друг от друга точкой с запятой, либо распределены, как было показано выше, по разным подзонам разветвленной структуры словарной статьи.

Два эти принципа дополнительно расширяют и устрожают требования к подбору цитат-иллюстраций и в итоге усиливают роль иллюстративного параметра Словаря в целом. Вообще же выбор иллюстративных контекстов подчиняется прежде всего трем критериям:

- контексты, подбираемые составителем для иллюстрации значения описываемого слова, должны репрезентировать четыре функциональных разновидности текстов писателя: художественную речь, публицистику, эпистолярный жанр и деловую, т.е. документальную, прозу (естественно, если слово представлено во всех перечисленных функциональных регистрах речи). В явном виде порядок следования функционально-жанровых разновидностей текстов задан указанием частоты употребления слова в каждом из регистров: в угловых скобках, после «черного слова», первой цифрой, напечатанной полужирным шрифтом, обозначена суммарная частота данного слова; после нее следуют четыре позиции, в которых зафиксирована дифференцированная частота его употребления в художественных произведениях, публицистике, письмах и в документах, соответственно. Так, в словарной статье АНГЕЛ <385: 176, 16, 194, -> прочерк в четвертой позиции означает отсутствие этого слова в деловой прозе Достоевского.

- в каждом из регистров порядок следования иллюстраций подчиняется хронологическому принципу, который отражает три традиционно выделяемых периода творчества писателя (1844-1849; 1856-1866; 1866-1881). Каждый период представлен примером употребления для каждой из функциональных разновидностей.

- наконец, требованием к заполнению зоны иллюстраций является обязательное включение в нее контекста, содержащего первую фиксацию, первое употребление автором описываемого слова.

Таким образом, если учесть, что помимо перечисленных формальных критериев составитель руководствуется при подборе цитат еще и другими, более частными соображениями (например, цитата ярко передает какую-то философскую, историческую, религиозную мысль автора, характеризует его общественно-политическую позицию по поводу актуального для его времени события, раскрывает его эстетические воззрения или касается взаимоотношений России с европейскими странами, наконец, оказывается важной для понимания идейно-художественных особенностей произведения или просто содержит специфические показатели речевого портрета персонажа и т.п.), становится понятно, что зона примеров употребления, которая максимально может содержать для одного лексико-семантического варианта до 13 иллюстраций, является в нашем Словаре центральной по своей функциональной предназначенности и самой обширной по объему частью словарной статьи.

Каждая цитата оформляется таким образом, чтобы быть самодостаточным, содержательно независимым от более широкого контекста и предельно доступным для понимания читателем фрагментом текста. Эта самодостаточность достигается с помощью вносимых составителем сопровождающих указаний: в квадратных скобках даются пояснения - кто говорит (если это не авторская речь), кому говорит, по какому поводу, в какой ситуации (если последнее необходимо для правильного понимания). Поэтому каждая цитата содержит значительный объем информации и живет самостоятельной жизнью, однозначно перенося читателя в мир произведения, из которого она извлечена.

Цитаты, как было сказано, не просто иллюстрируют значения, но выходят на проблематику, отражают идеи, служат, - в сети мыслей, проблем, переживаний автора, - своеобразными узлами, размышляя над которыми, «развязывая» которые, читатель Словаря может реконструировать взгляды писателя по тому или иному вопросу, уловить концептуальную основу его убеждений, выстроить логическую цепочку его умозаключений, приводящую к определенной позиции. Ср., например, в словарной статье ДОХОДИТЬ цитату из публицистики: «А жажда деятельности доходит у нас до какого-то лихорадочного, неудержимого нетерпения: все хотят серьезного занятия, многие с жарким желанием сделать добро, принесть пользу и начинают уже мало-помалу понимать, что счастье не в том, чтоб иметь социальную возможность сидеть сложа руки и разве для разнообразия побогатырствовать, коль выпадает случай, а в вечной неутомимой деятельности и в развитии на практике всех наших наклонностей и способностей». (Пб 18: 30) Или в словарной статье КАПИТАЛ звучащую в высшей степени современно фразу из рассказа «Крокодил»: «Сами же мы вот хлопочем о привлечении иностранных капиталов в отечество, а вот посудите: едва только капитал привлеченного крокодильщика удвоился через Ивана Матвеича, а мы, чем бы протежировать иностранного собственника, напротив, стараемся самому-то основному капиталу брюхо вспороть. Ну, сообразно ли это?» (Кр 190)

Такого рода цитаты, освобожденные от непосредственной связи с исходным текстом, фокусируют внимание читателя на основной идее автора, более выпукло, отчетливо и завершенно представляют отдельную авторскую мысль, обнаруживая потенциальные ее связи с существовавшими и существующими ныне концепциями, теориями, воззрениями.

Одновременно, в приобретшей таким образом самостоятельность цитате, читатель слышит живой голос автора, открывающий во всем блеске и мощи глубочайшие богатства русского языка, его неисчерпаемые возможности в передаче самых тонких, самых сокровенных мыслей и чувств человека. Становится понятно, что именно язык является главным героем произведений писателя, «сам язык, - по удачному выражению Н. Д. Арутюновой, - говорит Достоевским, говорит через Достоевского». Словарь, тем самым, играет роль увеличительного стекла, которое концентрирует внимание читателя на драгоценных россыпях мыслей писателя, раскрывает перед ним золотые запасы семантического, экспрессивно-эмоционального, стилистического, синтаксичес-кого, морфологического, ассоциативно-изобразительного потенциала русского языка. И этот «крупный план» идей и языковых средств их воплощения в значительной степени обязан устройству и наполнению иллюстративной зоны словарных статей.

Завершая изложение нашего понимания важной роли и места иллюстративной зоны в репрезентации языка и мысли Достоевского, можно сформулировать третий принцип лексикографической концепции, положенный в основу Словаря. Он заключается в придании повышенной роли иллюстрациям, цитатам, образцам словоупотребления в текстах писателя.

Когда-то В. В. Виноградов, оценивая «Словарь языка Пушкина», квалифицировал его как словарь-справочник. «Словарь языка Достоевского» сохраняет роль справочника по отношению к жизни определенного слова в произведениях писателя. Но амбиции составителей идут дальше: мы хотим видеть в нашем словаре также сокровищницу мыслей и художественных образов Достоевского, активизированные и реализованные им богатства русского языка.

В центре размышлений писателя часто оказываются вопросы, созвучные нашему времени, сохранившие свою острую актуальность до наших дней.

 О русском народе

...чтоб судить о нравственной силе народа и о том, к чему он способен в будущем, надо брать в соображение не ту степень безобразия, до которого он временно и даже хотя бы в большинстве своем может унизиться, а надо брать в соображение лишь ту высоту духа, на которую он может подняться, когда придет тому срок. Ибо безобразие есть несчастье временное, всегда почти зависящее от обстоятельств, предшествовавших и преходящих, от рабства, от векового гнета, от загрубелости, а дар великодушия, есть дар вечный, стихийный дар, родившийся вместе с народом, и тем более чтимый, если и в продолжение веков рабства, тяготы и нищеты он все-таки уцелеет, неповрежденный, в сердце этого народа. (ДП 25: 14; см. в Словаре статью ВЕЛИКОДУШИЕ)

Такой народ [русский] не может внушать опасение за порядок, это не народ беспорядка, а народ твердого воззрения и уже ничем не поколебимых правил, народ - любитель жертв и ищущий правды и знающий, где она, народ кроткий, но сильный, честный и чистый сердцем, как один из высоких идеалов его - богатырь Илья-Муромец, чтимый им за святого. (ДП 23: 150; см. КРОТКИЙ)

Это неверие в духовную силу народа есть, конечно, неверие и во всю Россию. Без сомнения, замешалось тут чрезвычайно много всяких и разнообразных причин, руководящих отрицателями, но верите ли - в них много и искреннего! А главное и прежде всего - совершенное незнание России. (ДП 25: 10)

О русском обществе, русской интеллигенции

<...> почти трагическая черта нашего русского интеллигентного человека - это его податливость, его готовность на соглашение...<...> в большинстве же порядочных русских людей царит именно эта скорая уступчивость, потребность уступить, согласиться. И вовсе это даже не от добродушия, равно как далеко не от трусости, а так, деликатность какая-то или неизвестно уж что тут. <...> Увлекает тоже очень русского человека слово все: «я как все», - «я с общим мнением согласен», - «все идем, ура!» (ДП 26: 47; см. статью ДЕЛИКАТНОСТЬ)

Деликатная взаимность вранья есть почти первое условие русского общества - всех русских собраний, вечеров, клубов, ученых обществ и проч. (ДП 21: 119; см. ДЕЛИКАТ-НЫЙ)

В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем. (ДП 26: 137; см. ГЕНИАЛЬНО)

Именно тем, что все интеллигентные люди наши <...> обратились лишь в праздных белоручек, - тем и объясняется их отвлеченность и оторванность от родной почвы. Не Держимордой он погиб, а тем, что не умел объяснить себе Держиморду и происхождение его. (ДП 26: 157; см. статью БОЛЕЗНЕННЫЙ)

О России и Европе

Не говорю, конечно, про людей с большим здравым смыслом: те не верят в европейские идеи, потому что и верить-то не во что, ибо никогда и ничто на свете не отличалось такой неясностью, туманностью, неопределенностью и неопределимостью, как тот «цикл идей», который мы нажили себе в двухсотлетний период нашего европейничания, - а в сущности не цикл, а хаос обрывков чувств, чужых недопонятых мыслей, чужих выводов и чужих привычек, но особенно слов, слов, слов и слов - самых европейских и либеральных, конечно, но для нас все же слов, и только слов. (ДП 26: 68)

Мы знаем теперь, что мы и не можем быть европейцами, что мы не в состоянии втиснуть себя в одну из западных форм жизни, выжитых и выработанных Европою из собственных своих национальных начал, нам чуждых и противоположных <...>. Мы убедились наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, и что наша задача - создать себе новую форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал. Но на родную почву мы возвратились не побежденными. (Пб 18: 36)

Деликатный страх перед Европой есть чисто русское дело и изобретение и не может быть понят никогда и никем. (ДП 26: 76; см. ДЕЛИКАТНЫЙ)

Как не вспомнить Ф.И. Тютчева:

Напрасный труд - нет, их не вразумишь, -

Чем либеральней, тем они пошлее,

Цивилизация - для них фетиш,

Но недоступна им ее идея.

Как перед ней не гнитесь, господа,

Вам не сыскать признанья от Европы:

В ее глазах вы будете всегда

Не слуги просвещенья, а холопы.

(1868)

О просвещении

По моему бедному суждению, на просвещение мы должны ежегодно затрачивать по крайней мере столько же, как и на войско, если хотим догнать хоть какую-нибудь из великих держав, взяв и то, что время уже слишком упущено, что и денег таких у нас не имеется и что, в конце концов, все это будет только толчок, а не нормальное дело; так сказать, потрясение, а не просвещение. (ДП 21: 93)

О русском человеке

Это предрассудочное, а теперь до невероятности оказенившееся обвинение [в «склонности к засыпанию» сном труженика] зародилось именно тогда, когда русский человек, если и лежал на печи или только и делал, что играл в карты, то единственно потому, что ему и не давали ничего делать, не пускали его делать, запрещали ему делать. Но чуть лишь у нас раздвинулись заборы, то русский человек тотчас же обнаружил скорее лихорадочное беспокойство и нетерпение в стремлении к делу и даже неустанность в деле, чем желание лезть на печку. (ДП 23: 132; см. статью ЗАБОР)

Нас [русских людей] нельзя заставить сделать то, чего мы не пожелаем, и что нет такой силы на всей земле. Беда в том, что над словами этими засмеются не только в Европе, но и у нас, и не только наши мудрецы и разумные, а даже и настоящие русские люди интеллигентных слоев наших - до того мы еще не понимаем самих себя и всю исконную силу нашу, до сих пор еще, слава богу, не надломившуюся. (ДП 25: 97; см. статью ЗАСМЕЯТЬСЯ)

Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и - в частных случаях, но весьма нередких - броситься в нее как ошалелому вниз головой. (ДП 21: 35; см. статью ДОЙТИ)

Есть у меня, впрочем, приятель, который на днях уверял, что мы и полениться-то не умеем как следует, что ленимся мы тяжело, без наслаждения, с беспокойством, что отдых наш какой-то лихорадочный, тревожный, угрюмый и недовольный, что в то же время у нас и анализ, и сравнение, и скептический взгляд, и задняя мысль, а на руках всегда какое­нибудь вечное, нескончаемое, неотвязное житейское дело... (Пб 18: 29; см. статью ВЕЧНЫЙ)

Откройте жаждущим и воспаленным Колумбовым спутникам берег Нового Света, откройте русскому человеку русский Свет, дайте отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое от него в земле! Покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною только русскою мыслью, русским богом и Христом, и увидите, какой исполин могучий и правдивый, мудрый и кроткий вырастет пред изумленным миром, изумленным и испуганным, потому что они ждут от нас одного лишь меча, меча и насилия, потому что они представить себе нас не могут судя по себе, без варварства. И это до сих пор, и это чем дальше, тем больше. (Ид 453; см. КРОТКИЙ)

О нравственном

Выше всего ценя разум, науку и реализм, он [Белинский] в то же время понимал глубже всех, что одни разум, наука и реализм могут создать лишь муравейник, а не социальную гармонию, в которой бы можно было ужиться человеку. Он знал, что основа всему - начала нравственные. (ДП 21: 10; см. статью ГАРМОНИЯ I)

Забывает, да и не подозревает такой человек в своей полной невинности, что жизнь - целое искусство, что жить значит сделать художественное произведение из самого себя; что только при обобщенных интересах, в сочувствии к массе общества и к ее прямым непосредственным требованиям, а не в дремоте, не в равнодушии, от которого распадается масса, не в уединении может ошлифоваться в драгоценный, в неподдельный блестящий алмаз его клад, его капитал, его доброе сердце! (Пб 18: 14; см. статью КАПИТАЛ)

О литературе

[Н. Н. Страхову] А какой ерыжный тон во всей теперешней литературе! Про беспорядок и сумятицу в идеях - бог с ними, они и должны были произойти. Но этот тон всеобщий! (Пс 29.1: 125; см. статью БЕСПОРЯДОК)

Он [К. Аксаков] смотрит на нее [русскую литературу] враждебно-скептически, он отрицает в ней все свое, с легкостью нестерпимою от серьезно болеющего сердцем человека, с улыбкой свысока-оскорбительной. (Пб 19: 62; см. статью УЛЫБКА)

О пьянстве

Спросите лишь одну медицину: какое может родиться поколение от таких пьяниц? Но пусть. Пусть (и дай боже!), пусть это лишь мечта пессимиста, в десять раз преувеличившая беду! Верим и хотим веровать, но если в текущие десять, пятнадцать лет наклонность народа к пьянству (которая все-таки несомненна) не уменьшится, удержится, а стало быть, еще более разовьется, то - не оправдается ли и вся мечта? (ДП 21: 94; см. статью МЕЧТА)

Об эстетическом, о художественных вкусах Достоевского

<...> потребность красоты развивается наиболее тогда, когда человек в разладе с действительностью, в негармонии, в борьбе, то есть когда наиболее живет, потому что человек наиболее живет именно в то время, когда чего-нибудь ищет и добивается; тогда в нем и проявляется наиболее естественное желание всего гармонического, спокойствия, а в красоте есть и гармония, и спокойствие. (Пб 18: 94; см. статью ГАРМОНИЯ I)

Ужас, ужас, ужас! Последняя картина [Мане «Нимфа с сатиром»] выставлена, конечно, с намерением, чтобы показать, до какого безобразия может дойти фантазия художника, который написал самую плоскую вещь и дал телу нимфы колорит пятидневного трупа. (Пб 19: 157; см. статью ДОЙТИ)

Ведь и сказка «Три мушкетера» имела огромное количество читателей, и она принесла своему автору хорошие капиталы. Но этих обстоятельств еще нельзя принять за бесспорное доказательство того, будто слишком знаменитая сказка Александра Дюма-отца - верх совершенства. (Пб 19: 151; см. статью КАПИТАЛ)

Ну а немцам что до чувств наших? Вот, например, эти две березки в пейзаже г-на Куинджи («Вид на Валааме»): на первом плане болото и болотная поросль, на заднем - лес; оттуда - туча не туча, но мгла, сырость; сыростью вас поле будто проницает всего, вы почти ее чувствуете, и на средине, между лесом и вами, две белые березки, яркие, твердые, самая сильная точка в картине. (ДП 21: 70; см. статью ЛЕС)

Бывает мгновение, когда вечернее солнце золотит предметы, на которые светит. Г-н Айвазовский берет это мгновение и пишет золоченую картину, как «Партенит на южном берегу Крыма»: в ней корабль, стоящий на якоре под берегом, освещен солнцем так, что правый борт его весь из розового золота. (Пб 19: 163; см. статью МГНОВЕНИЕ)

О железных дорогах

«Возьмите опять наши железные дороги, сообразите наши пространства и нашу бедность; сравните наши капиталы с капиталами других великих держав и смекните: во что нам наша дорожная сеть, необходимая как великой державе, обойдется? И заметьте, там у них эти сети устроились давно и устраивались постепенно, а нам приходится догонять и спешить; там концы маленькие, а у нас сплошь вроде тихоокеанских». (ДП 21: 92; см. статью КАПИТАЛ)

О богатых и бедных

И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных - зависть и убийство, ибо права-то им дали, а средств насытить потребности еще не указали. Уверяют, что мир чем далее, тем более единится, слагается в братское общение тем, что сокращает расстояния, передает по воздуху мысли. (БрК 284)

А кстати, о бедном человеке. Нам кажется, что из всех возможных бедностей самая гадкая, самая отвратительная, неблагородная, низкая и грязная бедность светская, хотя она очень редка, та бедность, которая промотала последнюю копейку, но по обязанности разъезжает в каретах, брызжет грязью на пешехода, честным трудом добывающего себе хлеб в поте лица, и, несмотря ни на что, имеет служителей в белых галстуках и в белых перчатках. (Пб 18: 21; см. статью БЕДНЫЙ I)

О коммунистах

Одна лишь партия коммунистов, хотя и весьма недавняя, но крепко и успешно принявшаяся в подготовленной почве, ни над чем, кажется, не задумывается и верит в возможность всеобщего грабежа богатых бедными если не сейчас, то в весьма неотдаленном будущем. (Пб 21: 240; см. статью БЕДНЫЙ I)

 Этот перечень глубоких и оригинальных суждений Достоевского по фундаментальным вопросам духовного и материального бытия человека, общества, народа, мира, естественно, можно расширить, но уже приведенные в качестве примеров из словарных статей высказывания писателя свидетельствуют о том мощном идеологическом заряде, который потенциально может нести каждая словарная статья, включенная в словник идиоглосс Достоевского.

К этому надо добавить, что мировоззренческие установки писателя находят выражение не только в его суждениях по поводу глобальных философских, этических, политических понятий, не только в его оценках актуальных явлений в жизни тогдашней России, в интерпретации исторических событий и фактов, в изображении тончайших нюансов психологических состояний человека, но также, например, в высказываниях о его знаменитых современниках: Тургеневе (статьи ПРЕДСТАВЛЯТЬ, СОН); Чернышевском (ОБИЖАТЬ); Некрасове (ПОРЫВ, КРИВЛЯТЬСЯ, КРОТОСТЬ); Гоголе (СМЕЯТЬСЯ), Добролюбове (ПОРЫВ); Данилевском (РЕДКИЙ); Гончарове (СОН); Толстом (ПОВЕРНУТЬСЯ); Герцене (ПРЕДСТАВИТЬ), Щедрине (РАД) и др.

Мысль писателя, помимо иллюстративных цитат, в словаре находит отражение в специальных подзонах Комментария. Такова подзона афоризмов (АФРЗ):

- Несчастье есть, может быть, мать добродетели. (СС 153)

- Клянусь вам, господа, что слишком сознавать - это болезнь, настоящая полная болезнь. (ЗП 38; см. статью БОЛЕЗНЬ)

- За деньги все можно сделать. (ЗМ 38)

Обширная и весьма разнообразная афористика Достоевского широко представлена как в его художественных произведениях, так и в публицистике. Причем, если по материалам последней составлен специальный словарь⁴, то анализ всего богатства афоризмов, вложенных автором в уста действующих лиц его художественных произведений и их лексикографическое воплощение делают, можно сказать, первые шаги⁵. Задача составления полного словаря афоризмов Достоевского предусмотрена общим проектом его словаря, представляя одну из ветвей задуманной лексикографической серии (см. ниже).

Надо иметь в виду, что мысль писателя, его представление о мире, каков он есть и каким он должен быть, выражена им не только в виде законченных формулировок, подобных приведенным выше, но в неявном виде заключена в других разделах словарной статьи, например, в подзоне Комментария, посвященной сочетаемости (СЧТ1, СЧТ2) описываемой лексемы. Так, из статьи МЕЧТАТЬ читатель извлечет представление, о чем может мечтать человек. С одной стороны, МЕЧТАТЬ - быть энергическим, видеть грядущее, завоевать всех славян в одну Сербию, поставить свой престол на место престола Божия, преодолеть болезнь, сделаться величайшим поэтом, стать героем, учредить стипендию, дать счастье и примирить непримиримое; о Европе, о Константинополе, о возрождении, о древнем Московском царстве, о космополитизме, о голом всечеловеческом идеале, о положении России, о рае на земле, о руководящей нити, о свободе, о своей самобытности, о социализме, об улучшении судьбы всего человечества, о роли поэта, об устройстве будущего, обо все «прекрасном и высоком», о поэзии и поэтах, о прежних друзьях и товарищах...

С другой стороны, МЕЧТАТЬ - выйти замуж, выиграть, любить, бросить все ...идти в сестры милосердия, о пользе для себя, о богатой и даже великосветской невесте, о браке, о детках, о пирах, о прекрасном поле, о самоубийстве, о счастливом кутежном дне, об игре, об издательской деятельности, о множестве конфет и варенья, бог знает о чем, про бакенбарды двоюродного братца, содрогаясь от злобы, с болезненными слезами расслабленного умиления в душе, о глупостях, о своей предполагаемой суженой, о тряпочках для перьев...

Перечень объектов мечтаний человека охватывает все здание человеческого бытия, небо и землю, рай и ад, а, скажем, в приложении к отдельному персонажу, к отдельной личности, помогает полнее воссоздать нравственный, духовный, интеллектуальный облик человека, его возможный мир.

Показательно, что эта информация о мире человека извлекается читателем из зоны грамматических характеристик слова, из зоны, посвященной особенностям языка писателя, его идиолекта. Язык и мир существуют в неразрывном комплексе: анализируя язык, мы раскрываем мир мысли автора, сопричастный актуальному состоянию жизни общества и современного человека, а воссоздавая мир, мы погружаемся в творческую стихию его языка, равномощного современному русскому национальному языку. Идейное богатство произведений писателя и особенности его языка, во многом предвосхитившие сегодняшнее состояние русского языка, стало данностью даже бытового сознания нашего современника.

Мы полагаем, что такое комплексное представление языка и мысли Достоевского возможно только в специальном лексикографическом воплощении, и строя концепцию нашего словаря, мы исходили из так понимаемой задачи. Поэтому за бросающимся в глаза, кажущимся навязчивым рефреном «читая Словарь Достоевского» или «читатель Словаря Достоевского» скрывается убеждение, что при сохранении свойств справочника Словарь предназначен для чтения подряд, для «сквозного» прочтения. Именно при таком чтении комплексность описания языка и мысли автора проявляется в наибольшей мере.

О языке Достоевского написано много, очень много... - интересного, подчас противоречивого, спорного и почти всегда отмечающего его самобытность. Но только словарь, на наш взгляд, может приблизить к адекватной оценке силы и яркости его идиолекта, его вклада в развитие общелитературного языка.

Филологам самых разных направлений, вне всякого сомнения, покажется сегодня удивительно точной характеристика языка писателя, данная Владимиром Вейдлем более шестидесяти лет назад: «Конечно, в исходном пункте его творчества отвлеченность представляет большую опасность для Достоевского, чем для Толстого или даже чем для любого другого романиста; но победа над этой опасностью как раз и есть первое, в чем сказывается его гений. Он побеждает ее уже в основном замысле своего искусства, в том языке, каким написаны величайшие из его книг. Этот язык таков, что он привел многих “любителей изящного” к мнению, что Достоевский “пишет плохо”, и даже искренних поклонников его к столь же нелепому убеждению, что судить его надо, отвлекаясь от “несовершенной формы” его творений. На самом деле, Достоевский - великий стилист, один из величайших в русской литературе, и только противохудожественные представления о какой-то раз навсегда определенной “красоте слова” помешали всеобщему признанию этой истины. Ритм, который в его романах так неудержимо увлекает нас вперед, есть не только ритм событий, но в той же мере ритм языка, и придать языку эту ритмическую силу может быть доступно лишь великому его хозяину и мастеру. Но едва ли не еще большее мастерство проявил Достоевский в том, что как раз и ставят ему в вину близорукие его противники. Он исходит не из литературного языка, как одни русские писатели, и не из народного говора, как другие, а из языка самого что ни на есть бумажного, чиновничьего, будничного (здесь и далее разрядка комментаторов. — Ю. К., Е. Г.), полного подхихикиваний, ужимок, говорка, уменьшительных словоерсов и всяческих бытовых словечек. Если бы Достоевский исходил не из этого языка, если бы он писал, как Тургенев, его книги не избежали бы нарочитости, а быть может, их и невозможно было бы читать <...>. Гений его так был устроен, что именно отправляясь от этого явного убожества, он с тем большей силой умеет унестись в свою духовную стихию; и тем стремительней он увлекает нас с собой, чем меньше в его языке элементов пластических, заранее оформленных, округленных и как бы тем самым подчинившихся закону тяготения.

Но то, что открывается в его обращении с языком, составляет вместе с тем основной закон его искусства. Достоевский находит все то высокое духовное, чего он ищет, не воспаряя над землею, а прорываясь вглубь и даже опускаясь вниз. В этом его сходство с величайшим религиозным живописцем Европы, Рембрандтом; в этом его связь с глубочайшими подземными тяготениями русской литературы, нашедшими свое полное выражение только в нем; и в этом же отличие его от Гоголя, желавшего тьму осветить извне, вместо того, чтобы в ней самой искать и найти источник света. <...> в плане искусства это открытие привело к той победе над отвлеченным, к тому воплощению духовности, <...> которое составляет самый драгоценный завет Достоевского нашему времени, то, чему всего нужней, хотя и всего трудней у него учиться».⁶

Известны, естественно, и более сдержанные оценки языка и творчества Достоевского в целом, принадлежащие, например, Л. Н. Толстому. Так, Г. А. Русанов приводит в своих воспоминаниях следующие высказывания Толстого:

«“Записки из мертвого дома” - прекрасная вещь, но остальные произведения Достоевского я не ставлю высоко. Мне указывают на отдельные места. Действительно, отдельные места прекрасны, но в общем, в общем - это ужасно! Какой-то выделанный слог, постоянная погоня за отысканием новых характеров, и характеры эти только намеченные. Вообще Достоевский говорит, говорит, и, в конце концов, остается какой-то туман над тем, что он хотел доказать. У него какое-то странное смешение высокого христианского учения с проповедованием войны и преклонением пред государством, правительством и попами.

- “Братья Карамазовы” вы читали?

- Не мог дочитать.

- Недостаток этого романа, - сказал я, - тот, что все действующие лица, начиная с пятнадцатилетней девочки, говорят одним языком, языком самого автора.

- Мало того, что они говорят языком автора, они говорят каким-то натянутым, деланным языком, высказывают мысли самого автора.

- Но “Преступление и наказание”? Это его лучший роман. Что вы о нем скажете?

- “Преступление и наказание”? Да, лучший. Но вы прочтите несколько глав с начала, и вы узнаете все последующее, весь роман. Дальше рассказывается и повторяется то, что вами было прочитано в первых главах...».

Это впечатление Толстого, неоднократно им подчеркиваемое в других его высказываниях о творчестве писателя, впечатление о «повторяемости», есть еще не найденное тогда, но ощущаемое, воспринимаемое, воздействующее на читателя, обозначение главного, может быть, новаторского эстетико-языкового приема Достоевского - приема нагнетения, возрастания, дифференциации и углубления деталей и свойств описываемых событий, явлений, ситуаций, внутреннего состояния героев, их мыслей и чувств, доведение их до высшей точки накала. Эстетическая форма слова обнаруживается в повторяющихся конструктивных особенностях его контекстов и в отношениях каждого контекста к тексту в целом; в синсемантическом и автосемантическом построении текста; в привычном и непривычном для владеющего нормами характере употреблений слова. При выявлении эстетических форм, а затем и их динамики, динамики эстетического потенциала слова исследователь художественной речи сталкивается с иной иерархией функций механизмов речи, чем при изучении речи обиходной: имажинативная, экспрессивная и суггестивная функции художественной речи более значимы по сравнению с информативной и когнитивной функциями.

Эстетику слова нередко видят просто в усилении когнитивных функций механизмов речи. Это верно, но при условии, что эффект усиления интеллектуальных возможностей языковой личности - адресата произведений словесного искусства - признается эффектом лишь вторичным, главное, если основной целью признается катарсис читателя, воздействие на эстетическое сознание читателя и те аспекты его речевого поведения, которые обусловлены диалогическими отношениями между ним и автором и обнаруживаются в оценках по шкале «красивое - безобразное».

«Достоевское» построение эпизодов и психологических состояний персонажей по принципу «крещендо» достигается разнообразными языковыми средствами. Одним из таких средств является ритмическое перечисление разнородных фактов с возрастанием интонации к концу фразы: «Но их [иностранцев] мнение было высказано не один раз и не кем-нибудь; оно выговаривалось всем Западом, во всех формах и видах, и хладнокровно и с ненавистью, и крикунами и людьми прозорливыми, и подлецами и людьми высоко честными, и в прозе и в стихах, и в романах и в истории, и в premier-Paris и с ораторских трибун». (Пб 18: 45; см. статью ПОДЛЕЦ) Причем ступенчатое нагнетение фактов подчеркивается антонимическим противопоставлением значений союза и: присоединительным между разными ступенями, противительным - внутри одной ступени.

Нарастающее нанизывание свойств описываемого предмета или ситуации, достигающее предельного насыщения характеристик, чаще всего осуществляется повторением какой-то одной части речи - прилагательного, существительного, реже - наречия: «Представьте себе человека еще молодого, подбирающегося, впрочем, к средним годам, веселого, бойкого, радостного, шумливого, игривого, крикливого, беззаботного, краснощекого, кругленького, сытненького, так что при взгляде на него рождается аппетит, лицо улыбкою расширяется, и даже самый солидный человек, очерствелый на службе человек, проведший, например, целое утро в канцелярии, проголодавшийся, желчный, рассерженный, осипший, охрипший, и тот, спеша на свой семейный обед, и тот, при взгляде на нашего героя, просветлеет душою и сознается, что можно весело этак на свете пожить и что свет не без радостей». (Пб 18: 6; см. статью ВЕСЕЛО)

Однако независимо от предмета описания, независимо от части речи, которая используется для повтора, завершается такого рода перечислительное «нанизывание» по принципу крещендо почти всегда той или иной психологической характеристикой внутреннего состояния наблюдателя. Ср.: «Я остался на минуту один. Беспорядок, объедки, разбитая рюмка на полу, пролитое вино, окурки папирос, хмель и бред в голове, мучительная тоска в сердце <...>». (ЗП 148; см. БЕСПОРЯДОК)

Эта «повторяемость по принципу крещендо» свойственна слогу Достоевского не только на уровне слова, но и в более «высокой тональности» - на уровне черты характера, на уровне психологического типа, эпизода, сюжетного поворота, композиционного приема. Эта особенность его стиля подкрепляется и усиливается благодаря специфической ритмике его прозы, которую мы рискнули бы определить как «парцелляцию на уровне словосочетания», когда паузой разделяются слова, составляющие в обычной, общелитературной речи цельное, неделимое словосочетание: «Пойдем, пойдем! - говорит отец, - пьяные, шалят, дураки...» (vs. пьяные дураки шалят). Или: «... старший, мальчик, весь в отца» (vs. старший мальчик весь в отца) (см. БЕДНЫЙ II). Или: «Тонкие, мягкие ушки были заложены, из деликатности, ватой.» (vs. заложены из деликатности ватой) (см. ДЕЛИКАТНОСТЬ). Вот еще несколько примеров внутрифразовой парцелляции: «...сунул Амишку, в припадке безотчетного страха, в карман ...», «...человек, отдающий, в благородном порыве, последние пять тысяч ...» (см. ПОРЫВ); «Когда надо, великодушный жертвует даже жизнью; Крафт застрелился, Крафт, из-за идеи, представьте, молодой человек, подавал надежды...». (см. ВЕЛИКОДУШНЫЙ)

«Крещендо» в соединении с парцелляцией словосочетаний и приемом неопределенной предикации (по принципу «да, но ...»: лицо чахоточное, но прекрасное; задумчивое, но лишенное мысли; выхоленного .... типа, но ... болезненное впечатление) придает неповторимый, сразу опознаваемый облик синтаксическому строю фразы у Достоевского: «Это тоже была фотография, несравненно меньшего размера, в тоненьком, овальном, деревянном ободочке - лицо девушки, худое и чахоточное и, при всем том, прекрасное; задумчивое и в то же время до странности лишенное мысли. Черты правильные, выхоленного поколениями типа, но оставляющие болезненное впечатление: похоже было на то, что существом этим вдруг овладела какая-то неподвижная мысль, мучительная именно тем, что была ему не под силу». (см. ЗАДУМЧИВЫЙ)

Проблема изучения языка Достоевского кажется неисчерпаемой. Ее решение предполагает исследование всех трех ипостасей языка: языка-текста - как совокупности всех текстов автора, особенностей их структуры и интерпретации; языка-системы, т.е. поуровневый анализ и описание системных закономерностей словоизменения, словообразования, семантики, сочетаемости, синтаксиса и стилистики; языка-мира - как мира автора, мира его персонажей, мира людей его эпохи, мира русского человека вообще, т. е. мира русскости. Понятно, что ни один словарь не в состоянии совместить все аспекты изучения и описания языка писателя.

II. Концептуальные основы дифференциально-распределительного «Словаря языка Достоевского» как лексикографической серии

Словарь, в силу особой своей природы, требует «делить» текст на слова. Однако у отдельно взятого слова «дыхание короткое», оно достаточно для фразы, его редко «хватает» на все произведение в целом. Встав на путь, так сказать, пословного расписывания вещи словесного искусства, лексикограф отвлекается от целостности текстов писателя, вынужден отделять «язык» от художественной системы, собственно от произведения литературы. Но тогда изучаемый объект деперсонифицируется, отделяется от мира языковой личности, оставаясь просто фактом литературного быта, результатом использования общенародного литературного «языка» безотносительно к какой бы то ни было эстетической установке, предполагающей своего субъекта. Сегодня это уже не может удовлетворять лексикографов, изучающих язык как инструмент эстетически значимого творчества.

Лингвист, в интересах создания словаря членящий текст на лексические единицы, разрушает его целостность и единство. Литературовед в свою очередь стремится отделить то, что делает произведение литературы событием искусства (NB: словесного искусства!), от конституирующего начала творческой языковой личности, от языковых средств неодномерного текстового воплощения.

Расхожее представление (даже у многих лексикографов) о работе над словарем писателя не идет дальше мнения о сводимости ее к алфавитной аранжировке результатов такого скрупулезного расписывания его текстов, при котором сфера выразительности предопределена в качестве нормы толковым словарем и для каждой лексической единицы ограничена отрезком текста длиной во фразу, максимум - в абзац. Как отважное предприятие воспринимают стремление создать достаточно точный и подробный ее семантический образ на основе информации об эталонных репрезентантах упорядоченной совокупности контекстов употребления лексической единицы. Для проникновения в словесные движители творчества писателя, создания им нового мира содержащаяся в таком словаре информация о языковом новаторстве, отступлениях от языковых стереотипов, может восприниматься как второстепенная, вспомогательная, а сам словарь - только как выражение желательности - хотя бы и в отдаленном будущем - литературоведческой интерпретации того или иного произведения.

Ни лексические категории слов, ни связи между ними, то есть лексический строй языка писателя, не относят к объектам писательской лексикографии. Между тем словарное представление исключительно употребительной у Достоевского частицы как бы не будет полным без экскурса в иные проявления этой особенности авторской манеры письма. В частности, должна быть установлена принципиальная связь этой частицы (и прежде всего ее синонимов будто, точно, словно в пределах словаря неполнозначных, грамматических слов) с представлениями о двойственности, а затем и неопределенности - ключевыми понятиями для языкового сознания Достоевского, и тем самым, в рамках объемлющего лексического тезауруса, с семантическими коррелятами нескольких разных частей речи - таких, как числительные два, двое, дважды (здесь и далее по убыванию частоты в художественных текстах), наречия: вдвое, вдвоем, надвое, вдвойне, двусмысленно, удвоенно; прилагательные: двусмысленный, двойной, двоякий, недвусмысленный, двойственный, двуличный; существительные: двойник, двойственность, раздвоение, двоедушие, двусмысленность, двуличность, раздвоимость; глаголы: удвоить, двоиться, удвоиться, удвоивать, удвоиваться, раздвоивать, раздвоиться, удваивать, удваиваться, удвоять (в пределах словаря полнозначных слов, отличных от имен собственных). Но и на этом сеть связей не обрывается, в ней в ряду наречий, например, появляются близкие по смыслу слова: наедине, тет-а-тет, один на один, с глазу на глаз - к вдвоем; пополам, на две части, напополам - к надвое; в паре, на пару - к вдвоем; невразумительно, непонятно, неясно - к двусмысленно. Среди прилагательных: непонятный, маловразумительный, невнятный, невразумительный, неясный, туманный - к двусмысленный; двукратный, удвоенный - к двойной; неискренний, лицемерный, лживый, фальшивый - к двуличный; криводушный - к двуликий, двоедушный; притворный (о поведении, словах), фарисейский, ханжеский - к двойственный и т. д.

У Достоевского эта двойственность обнаруживается в объединении предметной определенностью предметно-неопределенного и предикативно-неопределен-ного - для персонажа, для автора, наконец, читателя. Такая неопределенность, которую относят к фундаментальным категориям поэтики Достоевского, может быть следствием убеждения писателя в неисчерпываемости мира тем, что причинно предопределено и объяснимо.

Там у ручья, на луговине тайной,

Нежданная, является порой,

Порадует улыбкою случайной,

Но после первой встречи нет второй!

(Ф. Тютчев. «На юбилей князя

Петра Андреевича Вяземского»)

Сопряжение в произведениях писателя предметной и предикативной неопределенности с предметной определенностью оказалось предвозвестником нового искусства, искусства XX века.⁷ В литературе уже отмечалось, что в XIX веке такой мир смоделировал Достоевский, именно в нем жили и страдали его герои. Скажем, князь Мышкин, воплотивший едва ли не все отличительные черты поэтики Достоевского. «Он почти всегда есть “не то”, что он есть, но и всем своим “здесь и сейчас”, как никто другой, указывает на нечто “то самое”, что непостижимо, несказанно, неисполнимо» (Л. А. Торопова). Показательно в этом отношении рассуждение о снах, занимавших Достоевского-беллетриста. «Почему тоже, пробудясь от сна и совершенно уже войдя в действительность, вы чувствуете почти каждый раз, а иногда с необыкновенною силой впечатления, что вы оставляете вместе со сном что-то для вас неразгаданное? Вы усмехаетесь нелепости вашего сна и чувствуете в то же время, что в сплетении этих нелепостей заключается <...> нечто принадлежащее к вашей настоящей жизни; <...> вам как будто было сказано вашим сном что-то новое, пророческое, ожидаемое вами; впечатление ваше сильно, оно радостное или мучительное, но в чем оно заключается и что было сказано вам - всего этого вы не можете ни понять, ни припомнить». (Ид 378)

«<...> факт изменения и даже раздвоения мыслей и ощущений по ночам во время бессонницы, и вообще по ночам, есть факт всеобщий между людьми, “сильно мыслящими и сильно чувствующими”, <...> и если, наконец, субъект уже слишком ощущает на себе эту раздвоимость, так что дело доходит до страдания, то бесспорно это признак, что уже образовалась болезнь; а стало быть, надо немедленно что-нибудь предпринять». (ВМ 7)

Противоречие в подходах к художественному тексту между словарником и аналитиком литературы кажется неразрешимым: или погружение в мир писателя с минимальной оглядкой на язык его произведений, или «микроскопический» анализ и фиксация каждого слова и словоупотребления в тексте, но без видения широких горизонтов его творчества в целом. Общность и универсальность филологического знания исключает признание этого противоречия непреодолимым. Но как преодолеть ограниченность словарного подхода, не отказываясь от высоко отточенной лексикографической техники и эффективных её формализмов, и в то же время способствовать освоению сегодняшним читателем целостного художественного мира писателя?

Ответ сводим к двум положениям: одно, прежде всего концептуальное, обязано идее словарного представления языковой личности писателя, другое, главным образом технологическое, связано с идеей представления языка многомерного произведения словесного искусства в виде серии словарей.

Подход к созданию лексикографического образа лексического строя языка писателя как серии словарей отражает признание многоплановости языковой личности мастера слова, такого, каким был Ф. М. Достоевский; признание невозможности редуцировать языковое своеобразие любого художественного текста к какой-либо одной-единственной системе лексических или грамматических начал национального языка. Соответствующие дескриптивные трудности усугубляет динамичность организации приемов и средств выразительности, меняющейся от одного произведения к другому и от одной части каждого из них к другой.

Этот подход фиксирует восприятие языковой личности писателя как носителя противоборствующих начал литературного языка - языка литературного быта и языка литературы, а также многообразия форм их взаимодействия. Он предполагает параметризацию используемых лексических и грамматических источников словесных эстетических форм. Без пристального внимания к ним трудно, если вообще возможно, охарактеризовать значимость творчества Достоевского в новой истории русского литературного языка, всесторонне осознать его как движитель и образ интенсивной дивергенции русских прозаических идиолектов в период с 40-х по 80-е годы XIX века.

Такой подход отвечает функциональной, стилистической, лексической, конструктивной и морфологической гетерогенности средств, использованных писателем в тексте. В лексиконе писателя, например, это гетерогенность разных категорий слов, категорий полнозначных и строевых слов, носителей тем и носителей мотивов, имен и глаголов, имен собственных и имен нарицательных, вообще слов и сочетаний слов, в том числе свободных и устойчивых, прецедентных и идиоматических.

Словарная серия выявляет и отражает противоречия, с которыми сталкивается любой из составителей словаря языка писателя. К ним относится, например, противоречие целостности, завершенности текста и незавершенности его составляющих любых уровней сложности; противоречие уникальности, невоспроизводимости художественного произведения, с одной стороны, и универсальности, воспроизводимости любой использованной лексической единицы, с другой. Тем самым становится невозможным создать словарь, который описывал бы любую лексическую единицу, использованную писателем, на основе какой бы то ни было единой, непротиворечивой совокупности нетривиальных постулатов и правил и который при этом отражал бы все модусы существования языковой личности писателя, от мастера до вассала слова на разных этапах его творчества.

Словарная серия, как и некоторые иные авангардные технологии трансляции текстов, в частности художественных, призвана обеспечить более тонкую их интерпретацию средним читателем.

Аналогично достигается и другое условие адекватного суждения о произведении литературы: необходимость сопоставить его с другими текстами - современников, предшественников и потомков. Важна при этом возможность переходить от одного текста к другому в ходе чтения и анализа любого из них.

Серия словарей должна отражать языковое богатство всего написанного Ф. М. Достоевским - его художественных и литературно-публицистических произведений, его деловой прозы и писем, другими словами, отражать все ипостаси его языковой личности, и художника слова, и публициста и рядового носителя русского языка.

Серия словарей должна учитывать изменения языковой личности писателя на разных этапах его творчества.

Серия словарей должна показать пользователю, как на выбор лексических единиц и их сочетаемость влияют такие факторы, как жанр текста, в котором они использованы, принадлежность речи автору (рассказчику) или персонажам того или иного произведения писателя.

Серия словарей должна описывать все разнообразие лексических единиц, встречающихся в оригинальных текстах, принадлежащих писателю.

Серия словарей должна содержать информацию обо всех употреблениях лексических единиц, более того - каждый из словарей серии обязан демонстрировать прежде всего и главным образом то, как функционирует описываемая лексическая единица в речи писателя, как она взаимодействует с соседями в тексте, как она образует контексты использования других единиц и как сама преобразуется в их контекстах, принадлежит ли к средствам локальной выразительности или к образующим его языковой конструкции, которая отражает художественную целостность текста.

Более широкий круг академических задач, решать которые призван «Словарь языка Достоевского», связан с базовой для авторского коллектива установкой: творчество Достоевского является новой - после эпохи Карамзина и Пушкина, Лермонтова и Гоголя - вехой в развитии русского литературного языка. Писатель не только продолжил разработку продуктивных оснований, обнаруженных предшественниками, но и открыл ранее не востребованные ресурсы выразительности - синтаксическое богатство устной речи города, особенно тех диалогических ее разновидностей, которые столь созвучны устремлениям писателя к драматической прозе, описанию не столько положений героев, сколько их действий, хотя бы подчас и лишь виртуальных.

«Словарь языка Достоевского» призван стать методологической и методической основой создания в интересах широкого круга гуманитариев словарей языка других классиков русской художественной литературы XIX и XX веков, особенно тех писателей второй половины XIX века, для которых актуально понятие индивидуального художественного стиля (Толстого, Тургенева, Гончарова, Салтыкова-Щедрина, Лескова).

Очевидны трудности, с которыми сталкиваются составители и столкнутся пользователи будущего Словаря. Эти препятствия преодолимы, если и те и другие воспользовались бы тем, что предлагает современная информационная технология, в частности технология создания распределенных баз данных и гипертекстовых форм их совместного использования.

Экспликация понятия «серия словарей» опирается на идею дифференциально-распределительного представления лексического строя идиолекта. Это должна быть серия одноаспектных и многоаспектных словарей, образующих такую сеть, содержательные характеристики которой исчерпывающим образом «покрывают» свойства и особенности языка Достоевского.

К мысли о дифференциально-распределительном словаре как способе зафиксировать язык писателя с помощью определенного набора разных словарей приводят три обстоятельства.

Первое обязано тому, что своеобразие единиц разных лексических категорий языка исключает однообразное их описание в рамках одного-единственного словаря, удовлетворяющего одним и тем же требованиям.

Второе связано с невозможностью отвлечься от того, что каждая описываемая лексическая единица характеризуется в каждом тексте своей собственной лексической средой и своим собственным многообразием текстообразующих функций (средств упаковки, сюжетно-тематической конструктивности, выразительности и изобразительности), лексико-комбинаторных связей и обусловленных ими свойств, обнаруживаемых как в соединении, так и в альтернации синсемантичности и автосемантичности. Это последнее предполагает определенность относительно имманентных для корпуса жанровых и временных свойств текста.

Третье состоит в том, что при словарном описании языка писателя как дискурса языковой личности приходится учитывать ту ее многоуровневую оформленнность, которая обнаруживается в идиолектности, членимости, сопоставимости с набором идиолектных различий, который в совокупности своей отвечает идиолектному языку, а при его социологизации - определенному во времени литературному языку.

Идея дифференциальности при этом складывается из трех составляющих.

Во-первых, в разных словарях серии описываются разные единицы, структурирующие языковую личность. Словарному описанию в данном конкретном словаре не подлежат единицы (даже если они широко употребительны в произведениях писателя), соответствующие характеристики которых вычислимы на основе параметров тех же единиц, но в других словарях намеченной серии.

Во-вторых, идея дифференциальности выражается в том, что в разных словарях разные единицы языка писателя описываются разными лексикографическими средствами: одни приемы построения статей и способы подачи информации используются, например, в словаре топонимов, и совсем иные - в словаре афористики Достоевского и т. п. Первую и вторую основы дифференциального подхода можно, таким образом, назвать экстенсиональной дифференциальностью.

В-третьих, в каждом из словарей проведен принцип внутренней, интенсиональной, дифференциальности: он заключается в том, что не все единицы, вошедшие в один словарь, описываются с одной и той же степенью подробности. Так, слова честь (или СМЕЯТЬСЯ), занимающие важное место в мире, создаваемом писателем, разрабатываются в толковом словаре с максимальным охватом их контекстов, с тщательным описанием и комментированием всех оттенков их употребления. Но там же слова густой, книга, одежда, отворить, отправиться, палисадник и др. нуждаются в минимальной лексико-семантической информации - их употребление в изучаемых текстах полностью остается в пределах, ассоциируемых с литературным языком.

Основной ориентир дифференциально-распределительного словарного описания составляют уровни строения языковой личности. Во всех словарях серии фиксируется информация о распределении описываемых единиц по отдельным произведениям автора, о родах словесности, или о жанрах текстов, которым они принадлежат, о распределении этих текстов по периодам творчества. Для ряда словарей приводятся ещё и сведения о распределении употреблений изучаемых единиц по дискурсам разных персонажей Достоевского (например, в словарях фразеологии или афористики).

Дифференциально-распределительный словарь является не только аналитическим, но и синтезирующим средством представления языковой индивидуальности писателя. Сегодня это единственный известный нам путь постижения и членимости (а значит, оформленности), и целостности идиолекта писателя. Представление лексического строя идиолекта Достоевского при подобной эвристической установке могло бы быть изображено следующей схемой

схема

Комментарий к схеме

При определении состава серии словарей учитывались признаки двух типов: а) признаки, характеризующие место и роль лексикографируемой единицы в структуре языка и конкретного текста; б) признаки, диктуемые аспектом изучения языковой личности, - как раскрывающие специфику данного автора, так и учитывающие особенности его читателя.

1. Первое основание деления - формальное: единицей словарного представления может быть либо «слово», либо единица «большая, чем слово» - словосочетание или предложение, речение.

2. Предметом описания может быть одно или более чем одно свойство описываемой единицы; словарь может быть однопараметрическим или многопараметрическим.

К первым относится, например, частотный словарь. Ко вторым - словари, где лексиграфическая единица получает характеристику по многим линиям (функционально-стилистической, прагматической, семантической, граммати-ческой, сочетаемостной и т. д.). В зависимости от роли в предложении и высказывании, различаются словари полнозначных и словари неполнозначных, конструктивных лексических единиц.

3. Авторский дискурс может быть представлен полностью или частично, выборочно. Так, словник частотного словаря включает все лексические единицы всех текстов Достоевского, а значит, соответствующий словарь должен быть квалифицирован как полный. Иное глоссарий: он содержит характеристику только апеллятивов, отобранных по возможной непонятности для читателя. Таковы же и ономастиконы, описывающие имена собственные. Выборочными будут и полипараметрические лексикографические представления лексического и грамматического строя идиолекта, в последнем случае такое, как словарь грамматических слов, а в первом - такие, как идеоглоссарий и идиоглоссарий, см. ниже.

4. Для единиц, больших, чем слово, существенно противопоставление относительно категорий «свое» и «чужое».

Лексическая категория «свое речение» разрабатывается двумя словарями - словарем общенациональной фразеологии во всем многообразии ее вариантов, иногда специфичных для изучаемого идиолекта, и словарем афористики - созданных писателем крылатых выражений, сентенций и максим. Разница между ними в отношениях с соответствующими разрядами общенационального словаря. Для каждой отдельной языковой личности авторская фразеология заимствуется из общенациональной, в процессе заимствования становится неотъемлемой принадлежностью ее лексикона и тезауруса, а затем и строевым материалом для её текстов. Крылатые выражения, особенно созданные самим автором и получившие распространение в текстах других авторов, являются источником для расширения словаря литературного языка.

Для «чужого слова» важно различать прецедентные и непрецедентные речения, т.е. входящие в общеязыковой (общелитературный) фонд знаний, с одной стороны, и не являющиеся общеизвестными, с другой, речения документированные и речения, не документированные автором.

 К настоящему моменту - моменту выхода в свет первого, пробного, выпуска базового Словаря, состояние работ над проектом в целом таково:

- в Институте русского языка им. В. В. Виноградова РАН группой «Словаря языка Достоевского» (М. М. Коробовой, Е. А. Цыб, С. Н. Шепелевой) подготовлен электронный корпус всех текстов писателя (без учета черновиков и вариантов).

- «Частотный словарь»: А. Я. Шайкевичем подготовлен частотный словарь к художественным произведениям Достоевского, включающий более 35 тысяч единиц; словарь тиражирован на диске «Ф. М. Достоевский. Материалы и исследования»; готовится книжное его издание. Частотный словарь публицистики на базе корпуса ИРЯ РАН подготовлен в Петрозаводском университете и представлен в Интернете.

- «Словарь антропонимов»: Е. Л. Гинзбургом составлена первая версия словника имен персонажей художественных произведений, а также пробные статьи к нему.

- «Словарь топонимов»: Е. Л. Гинзбургом разработаны теоретические основы построения Словаря топонимов в текстах Достоевского и составлен словарь к роману «Бесы».

- «Глоссарий»: Е. Л. Гинзбургом, Е. А. Цыб и Ю. Н. Карауловым разработаны принципы построения лингвокультурного комментария к неизвестным и малопонятным для современного читателя словам в текстах Достоевского и подготовлены материалы к такому словарю по художественным произведениям Достоевского; составлен словник Глоссария; написано около половины статей.

- «Словарь грамматических слов»: работа над ним пока не начата.

- «Словарь идиоглосс»: подготовлен словник, включающий около двух тысяч единиц; составлены два выпуска словаря (около 350 слов).

- «Словарь фразеологизмов»: А. Н. Барановым и Д. О. Добровольским при участии Ю. Н. Караулова составлен словник идиом в художественных текстах Достоевского; разработана структура словарной статьи.

 - «Словарь афоризмов»: М. М. Коробовой и С. А. Шаталовой разработаны теоретические принципы извлечения протоафоризмов из текстов писателя и их идеографической классификации; разработана структура словарной статьи; составлен пробный словарь афоризмов по текстам романов «Бесы», «Идиот» и «Подросток».

- «Словарь прецедентных текстов»: М. М. Коробовой составлены пробные статьи по романам «Преступление и наказание», «Бесы» и «Идиот».

III. Базовый словарь серии - словарь идиоглосс

 Итак, дифференциально-распределительный характер всего проекта обусловлен многими факторами, но прежде всего - неоднородностью лексикона писателя и гетерогенностью описываемых текстов. Последняя объясняется как жанровыми, так и хронологическими их различиями, отражающими «языковую биографию» мастера слова. Если обратиться к распределению лексических единиц в текстах разных жанров, то мы увидим, что одни из них являются «сквозными», встречаются в текстах всех жанров, другие - нет. Так, только в письмах мы встретим абонироваться, автограф, альфа, арабески и еще десяток слов на «а». Только в публицистике из перечня слов на ту же букву употреблены: абсентеизм, авторство, адепт и др.

Точно так же слова могут различаться и по временному признаку. Состав лексических единиц меняется и от одного периода творчества к другому. Так, в текстах первого периода нет слов агнец, адвокат, аккомпанировать, представленных в двух последующих периодах; в третьем периоде отсутствует слово агония, употребляемое автором в произведениях первых двух периодов, и т.п.

Но неоднородность лексикона оказывается не только формальной - жанрово или хронологически обусловленной, - но и содержательной. Речь идет о противопоставлении ключевых единиц (тематических, семантически опорных, лейтмотивных, слов-фаворитов) неключевым, не являющимся семантически опорными. Сам термин «ключевое слово» несет в себе две идеи: идею важности, семантического (тематического) веса для передачи смысла текста и идею обязательности присутствия, невозможности опустить его, например, при сжатии текста (реферат, дайджест, текст-примитив). Ключевые слова бывают двух родов: слова, характеризующие только текст, и слова, отражающие как строение, так и смысл текста, т.е. тоже характеризующие текст, но одновременно несущие на себе печать субъективного авторского мировидения, авторского языка, индивидуального авторского стиля. Для различения двух родов ключевых слов мы вводим разрабатываемые коллективом авторов термины теории авторских словарей - идеоглосса и идиоглосса.

Идеоглоссой (ср. ряд терминов - идея, идеология, идеограмма, идеография) мы называем тематически выделенную единицу текста, представляющую собой лексическое свидетельство его принадлежности диалогу культур или субкультур - таких, как элитарная и профанная, - по социологически, философски, эстетически значимым проблемам.

Ключевое слово в широком смысле, называемое нами идиоглоссой (ср. ряд терминов - идиолект, идиостиль, идиома, идиосинкразия), - это также единица текста, но одновременно это и обязательная единица индивидуального авторского лексикона, заряженная потенцией раскрыть читателю не только то, какой мир воссоздает автор, но и то, как он это делает.

Идеоглоссы - это лексические средства выражения того, что является актуальным в создаваемой в тексте картине мира; идеоглосса - единица когнитивного уровня в структуре языковой личности. Идиоглоссы - это лексические маркеры индивидуальной манеры этого процесса созидания; идиоглосса - единица прагматического уровня в структуре языковой личности. Можно предполагать, что эти понятия соотнесены так, что среди лексически близких идеоглосс всегда найдется такая, которая является идиоглоссой, обратного, однако, не наблюдалось.

В авторской лексикографии примером описания идеоглосс могли бы быть «Словарь к творениям Достоевского: не должно отчаиваться» митрополита Храповицкого (София, 1921) или созданный М. С. Ольминским «Щедринский словарь» (Москва, 1937).

Охарактеризованная выше неоднородность авторского лексикона исключает возможность единообразно описать его в рамках одного-единственного словаря.

В концепции дифференциально-распределительного лексико-графического представления языка Достоевского приоритетная роль в задуманной серии словарей отводится так называемому «базовому» словарю идиоглосс. По своему характеру он относится к толковым, отличаясь от них рядом особенностей. Особенности эти, продиктованные ориентацией на выявление специфических черт языка писателя, таковы:

- систематическое иллюстрирование употребления каждого описываемого значения контекстами, с распределением их по всем периодам творчества писателя и всем жанрам, в которых оно появляется (художественные произведения, публицистика, письма, деловые бумаги);

- описание, по возможности исчерпывающее, лексической и синтаксической сочетаемости слова в каждом отдельном значении с приложением полного словоуказателя;

- введение в структуру словарной статьи зоны «Комментарий» составителя, куда включаются:

а) фиксация и иллюстрирование словосочетаний, которые характеризуются нестандартными особенностями синтаксической сочетаемости, управления или лексического состава;

б) перечисление типовых ассоциатов, т.е. семантически близких к описываемому слову лексем, извлеченных из его контекстов;

в) характеристика употреблений описываемого слова в составе афористических высказываний;

г) указания на встретившиеся в текстах дериваты;

д) частные наблюдения автора-составителя словарной статьи над отдельными лексико-семантическими вариантами и/или обобщения по поводу текстового поведения описываемого слова во всей совокупности его значений.

Главное отличие «базового словаря» от такого, скажем, образцового в этом жанре произведения, как «Словарь языка Пушкина», заключается в словнике. Основными его единицами являются идиоглоссы: описываются не все без исключения слова, встретившиеся в текстах Достоевского, а только важные для характеристики индивидуального стиля при воссоздании мировидения автора, его общечеловеческих и национальных идеалов во всей их сложности и противоречивости. И главное - идиоглосса является лексикографической, конструктивной экспликацией стилистической категории «автор». Вот слова такого рода: тайна, деньги, бедный, поразить, испытание, гордость, кротость, ссора, вина, быстро, строгость, несчастливый, цель, трусость, стыдиться, страдать, мучиться, новый, мечта, добро, зло, русский, весь, только, никогда, никто, всегда, гражданин, беспорядочный, идеал...

Таким образом, в понятие идиоглоссы мы вкладываем комплексный смысл, слагающийся из того, что эти единицы, во-первых, суть отражение главных мирообразующих, мироформирующих идей автора, и, во-вторых, что они служат концентрированным выражением специфики языка и стиля. В семиотическом аспекте идиоглосса -- это слово-знак, но не обычный, а знак второго порядка, поскольку его содержанием является не столько семантическая составляющая, сколько мироформирующая стилевая функция строительного элемента в картине мира автора. Обладание такой функцией и служит основным показателем идиоглоссного характера лексической единицы. Аналогичным является и план выражения идиоглоссы, поскольку он определяется не последовательностью составляющих ее букв или звуков, а акцентуированной, различительной ее позицией в идиолекте данного автора на фоне стандартного для данной языковой общности лексикона (скорей всего виртуального) или на фоне прочих индивидуально-авторских лексиконов той же культурно-языковой общности.

Статус идиоглосс характеризуется следующими показателями: они представляют собой тезаурусообразующие понятия, являясь элементами субъективного авторского образа мира, авторского мировидения; по отношению к тексту они выполняют роль ключевых слов, набор которых позволяет воспроизводить в свернутом виде содержание конкретного текста; в силу повторяемости, сквозного характера, они являются единицами индивидуального авторского лексикона, однозначным и неповторимым образом характеризуя его идиолект. Способ их существования и поведение в тексте определяется тем, что идиоглоссы образуют в пространстве текста точки концентрации смысла, своеобразные центры, вокруг которых формируются специфические текстовые ассоциативные поля. Каждая идиоглосса в тексте существует, будучи погруженной в определенным образом ориентированное ассоциативное пространство.

Естественно, что первая задача, с которой столкнулись составители при построении базового словаря, - определение состава его словника, списка идиоглосс. На первом этапе основу выделения идиоглосс составил метод экспертных оценок. Оценка давалась, исходя из знания текстов и убежденности эксперта, что выделенное им слово типично для Достоевского, что оно отражает некоторое существенное явление интеллектуально-духовной, эмоционально-душевной или материальной жизни, что оно может быть включено в качестве структурообразующего элемента в картину мира автора и что без этого слова трудно или даже невозможно адекватно отобразить содержание соответствующего текста.

Далее, интуитивно выделенное экспертом слово - кандидат на роль идиоглоссы - подвергалось своеобразному тестированию, формально-аналитической проверке его соответствия статусу идиоглоссы. Проверка включала несколько этапов. Прежде всего учитывалась его повторяемость в текстах автора. Показателями повторяемости служили не столько его частота (что, конечно, важно), сколько его «сквозной» характер, т. е. жанровая и хронологическая представленность. Так, слово ВЕЛИКОДУШНЫЙ, обладающее частотой 191, употребляется Достоевским во всех функциональных разновидностях речи и во всех периодах его творчества, т. е. отвечает свойству идиоглоссности. Иное идиоглосса возрождение: как представитель ветви словообразовательного гнезда возрод/жд- не относится к высокочастотным (возродить 13, возродиться 13, возрождаться 2, возрождение 9). Причем суммарная частота этих дериватов заметно возрастает к последнему периоду творчества, особенно в публицистике, а сквозным является лишь возродиться. Тем не менее, слово возрождение обладает высоким идеологическим и эстетическим потенциалом; принадлежит контекстно-ассоциативно группе возрождение, воскрешение, спасение и в составе этой группы как целого противопоставлено группе преступление, уйти от людей, восстать на людей, уйти от Христа, восстать на церковь Христову, - с одной стороны, а с другой - отлучить, отлучить от людей, рубить головы, механическое отсечение зараженного члена в тех же контекстах.

Не менее выразительно использование слова возрождение в высказываниях, способных восполнить фонд афоризмов, или монотематических текстов-примитивов (если воспользоваться терминологией, предложенной Л. В. Сахарным): «Человек и гражданин гибнут в тиране навсегда, а возврат к человеческому достоинству, к раскаянию, к возрождению становится для него уже почти невозможен». (ЗМ 154); «<...> для женщины в любви-то и заключается все воскресение, все спасение от какой бы то ни было гибели и все возрождение». (ЗП 176); «Пусть у других народов буква и кара, у нас же дух и смысл, спасение и возрождение погибших». (БКа 173)

Использование слова в составе афоризмов является, таким образом, еще одним показателем статуса идиоглоссы. С этих позиций мог бы быть проанализирован весь корпус текстов Достоевского или, например, один из его романов, скажем, «Бесы». Выпишем высказывания рассматриваемого типа, принадлежащие рассказчику.

 • Возвышенность организации даже иногда способствует наклонности к циническим мыслям, уже по одной только многосторонности развития.

• Есть такие физиономии, которые всегда, каждый раз, когда появляются, как бы приносят с собой нечто новое, еще не примеченное в них вами, хотя бы вы сто раз прежде встречались.

• Настоящее, несомненное горе даже феноменально легкомысленного человека способно иногда сделать солидным и стойким, ну хоть на малое время; мало того, даже дураки иногда умнели, тоже, разумеется, на время; это уж свойство такое горя.

• Страх к врагу уничтожает и злобу к нему <...>

• Вообще в каждом несчастии ближнего есть всегда нечто веселящее посторонний глаз - и даже кто бы вы ни были.

• Ну можно ли, чтобы санки, слетевшие сверху, остановились посредине горы?

• Человек в стыде обыкновенно начинает сердиться и наклонен к цинизму.

• Наглядная действительность всегда имеет в себе нечто потрясающее.

• Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут.

• Женщина никогда вполне не раскается <...>

• Женщина всегда женщина, будь хоть монахиня.

• <...> русский народ искони любил разговор с «самим генералом», собственно из одного уж удовольствия и даже чем бы сей разговор ни оканчивался.

• <...> непомерно веселит русского человека всякая общественная скандальная суматоха.

• Ни в каком обществе и нигде одною полицией не управишься.

• У нас каждый требует, входя, чтоб за ним особого кварташку отрядили его оберегать.

• Все наши господа таланты средней руки, принимаемые по обыкновению при жизни их чуть не за гениев, - не только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, - забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро.

• Нередко оказывается, что писатель, которому долго приписывали чрезвычайную глубину идей и от которого ждали чрезвычайного и серьезного влияния на движение общества, обнаруживает под конец такую жидкость и такую крохотность своей основной идейки, что никто даже и не жалеет о том, что он так скоро умел исписаться.

• Что за позорная страсть у наших великих умов к каламбурам в высшем смысле!

• Великий европейский философ, великий ученый, изобретатель, труженик, мученик - все эти труждающиеся и обремененные для нашего русского великого гения решительно вроде поваров у него на кухне. Он барин, а они являются к нему с колпаками в руках и ждут приказаний.

• Для нашего русского великого гения ничего нет приятнее ему, как объявить банкротство России во всех отношениях пред великими умами Европы, но что касается его самого, - нет-с, он уже над этими великими умами Европы возвысился; все они лишь материал для его каламбуров. Он берет чужую идею, приплетает к ней ее антитез, и каламбур готов.

• Лобызаться - характерная привычка русских людей, если они слишком уж знамениты.

 Построив частотный словарь для совокупности этих высказываний, выберем из него те единицы, которые в этом словаре представлены иными текстоформами того же самого слова или какого-либо другого, но однокоренного слова, или употреблены в этой совокупности высказываний более одного раза.

В результате мы получаем набор слов, которые войдут в словник базового словаря в качестве идиоглосс: великий, впечатление, гений, горе, друг, ждать, жизнь, знать, каламбур, общество, огонь, русский, хотеть, ночь, обыкновенно, вдруг, душа, время, всегда, даже, женщина, иногда, лишь, новый, только, человек, чрезвычайный и т.д.

Еще одну сферу поиска идиоглосс и соответствующий критерий принадлежности слов к идиоглоссам составляют высказывания, являющиеся названиями произведений и их композиционных частей. Построим, например, алфавитно-частотный индекс к оглавлению романа «Братья Карамазовы», выделив в нем слова, представленные в совокупности заглавий несколькими идентичными или разными словоформами одного слова или однокоренных слов. Мы получим список слов, входящих в состав словника идиоглоссария Достоевского: брат, внезапный, дети, исторический, минутка, мытарство, надрыв, прокурор, свидетель, речь, старец, сын, сердце, исповедь, свидание и др.

Другой критерий отбора идиоглосс основан на способности быть аттрактором, центром притяжения для других слов текста, образующих вместе с ним контекстно-ассоциативное поле. При этом некоторые аттрактанты - кандидаты на статус идиоглоссы - могут быть в свою очередь идиоглоссами, другие - лишь сателлитами анализируемой идиоглоссы. В силу этого идиоглоссарий имеет эшелонированную структуру.

Процедуру выявления аттрактантов можно сделать формальной. Для этого нужно: 1) выбрать слово, возможный аттрактор, и сформировать корпус однородных по объему частей текстов, содержащих изучаемое слово; 2) построить для последнего частотно-алфавитный индекс; 3) для словоформ из этого индекса соотнести относительные частоты по изучаемым корпусам с целью установить, у каких слов соотношение частот близки к аналогичной характеристике аттрактора. Вычисленные по этой методике сателлиты идиоглоссы странно в художественной прозе Достоевского таковы: будто, как бы, вдруг, внезапно, воспоминание, всегда, даже, как-то, минута, говорил, казался, сомнение и др., всего несколько десятков. Сателлиты идиоглоссы вдруг: быстро, быстрый, внезапно, минута, неожиданно, нечаянно, бросил, вспомнил, сообразить, поразить и др., причем половину их составили глаголы совершенного вида.

Примечательно то, что к сателлитам обеих идиоглосс - вдруг и странно - принадлежит наречие внезапно - синоним к вдруг, и не принадлежит наречие неожиданно, тоже синоним к вдруг. Обнаруживаемую в этом факте большую близость наречий вдруг и внезапно, по сравнению с близостью каждого из них с неожиданно, нельзя не учитывать, фиксируя доминантность вдруг и рецессивность внезапно в речи Достоевского, при прямо противоположном их соотношении в современном языке, фиксируемом словарем синонимов русского языка под редакцией А. П. Евгеньевой.

Другая, менее формализованная процедура выявления аттрактантов, осуществляется специально разработанными приемами ассоциативного анализа текста.⁸

Наконец, не последнюю роль в установлении у слова статуса идиоглоссы играет деривационный показатель, вхождение тестируемого слова в словообразовательное гнездо, количество и разнообразие его деривационных связей. Этот показатель, помимо того, что он играет самостоятельную роль, учитывался, как явствует из сказанного выше, и при определении «сквозного» характера слова, и при анализе заглавий.

Свойства, которые характеризуют идиоглоссу как знак авторской манеры письма, находят последовательное отражение в самом строении словарной статьи в базовом словаре.

Каждая лексическая единица предстает в словарной статье в двух своих ипостасях - как слово русского литературного языка определенного периода и как знак языка именно данного автора, данной языковой личности, отражающий своеобразие его дискурса и его мира. Распределительный характер употребления описываемого слова в текстах задается уже указанием абсолютной частоты его встречаемости в каждом из жанров прозы писателя, указанием, которое следует сразу же за «черным словом». Так, слово БОЛЕЗНЕННЫЙ использовано автором 319 раз. Из них - 234 раза в художественных произведениях, 44 - в публицистике, 30 - в письмах и 2 раза в деловых бумагах; а слово ГОСТИНАЯ принадлежит главным образом художественной прозе (102 из 110 употреблений) при единичной встречаемости в публицистике и письмах и отсутствии в официальных документах.

В семантической зоне порядок следования значений определяется не традиционной лексикографической направленностью от прямого к переносным и от конкретного к абстрактным, а двумя следующими факторами: количеством употреблений в том или ином значении и полнотой их распределенности по жанрам и периодам творчества писателя. Например, в качестве первого значения у слова грязный в нормативных словарях принято выделять «покрытый грязью». В текстах Достоевского, в соответствии с указанными критериями, на первое место выходит переносное значение - «вызывающий моральное отвращение, непристойный, гнусный»: [Зина Марье Александровне:] Я сказала уже, что решилась на эту низость; но если подробности вашего плана будут уже слишком отвратительны, слишком грязны, то объявляю вам, что я не выдержу и все брошу. Знаю, что это новая низость: решиться на подлость и бояться грязи, в которой она плавает, но что делать? (ДС 332)

Эта цитата, иллюстрирующая первое значение слова ГРЯЗНЫЙ в лексиконе писателя, относится к периоду «после ссылки» (1856-1865). Соответствующими цитатами представлены употребления этого слова в произведениях первого и третьего периодов - сначала в художественных текстах, затем, так же по периодам, - в публицистике и письмах; в деловой переписке слово не употребляется. Во втором своем значении («покрытый грязью») оно встречается тоже во всех периодах, но в существенно меньшем числе случаев, причем сокращается и распределенность его по жанрам: оно обнаруживается главным образом в художественных текстах и единичными употреблениями представлено в публицистических. Дальнейшим сужением использования характеризуется его третье (и последнее у Достоевского) значение «запачканный, нечистый». Еще одно, возможное в литературном языке значение, относящееся к цвету, в лексиконе писателя не актуализируется, но исповедуемый составителями принцип «полноты и строгости» лексикографического описания приводит к необходимости зафиксировать в Комментарии случай, когда в употреблении слова ГРЯЗНЫЙ в составе метафорической конструкции - хотя и нечетко - может угадываться близость к обозначению свето-цветовой тональности: «Наконец, серый осенний день, мутный и грязный, так сердито и с такой кислой гримасою заглянул к нему сквозь тусклое окно в комнату, что <...>». (Дв 109)

Здесь, в окружении прилагательных серый, мутный, тусклый просматривается цветовой семантический оттенок «серовато-грязный», но его неполная, неотчетливая выраженность позволяет отметить его лишь в зоне Комментария.

Вообще семантическая зона в статье базового словаря несколько отличается по своему устройству от общепринятой в толковых словарях структуры. Дело в том, что слово в языке Достоевского в качестве объекта истолкования в силу своей диалогичности, всегда оставляет еще вероятность чего-то другого, создавая впечатление той самой неисчерпаемости смыслов, о которой говорилось в начале. Поэтому в основу методологии лексикографирования мы положили герменевтический принцип, согласно которому научное описание, для того чтобы оставаться строгим, должно быть непременно неточным. «Неточность ... гуманитарных наук, - говорит Хайдеггер, - не порок, а лишь исполнение существенного для этого рода исследований требования».⁹ Полнота описываемых частностей и фактов оказывается достижимой лишь с учетом постоянной изменчивости слова в текстах. Отсюда вытекают конструктивные следствия, которыми руководствуются составители. Эти следствия, отчасти найденные эмпирически, отчасти базирующиеся на теоретических постулатах, распространяются на все зоны словарной статьи.

Итак, зона значений. Толкование каждого значения идиоглоссы осуществляется на базе всех фактов его употребления путем «набрасывания смысла» (М. Хайдеггер). Этот предварительный набросок оценивается на фоне целостного мира писателя и индивидуальной манеры его представления. Такую оценку составитель в состоянии сделать благодаря накопленному им, наработанному навыку «участного погружения» в язык писателя в целом. Этот прием позволяет сделать следующий шаг - «набрасывание-заново», чем достигается большее соответствие частностей целому. Используемые для семантической экспликации лингвистические средства обычны и минимальны: это либо определение, либо перефразирование любого типа, а также широкое привлечение синонимии и квазисинонимии.

Например, слово ЛУЧ в первом значении определяется как «узкая полоска света, исходящая из какого-л. источника или от светящегося предмета». Зона иллюстраций, следующая за толкованием, развивает и дополняет его. Прочих значений, отмечаемых современными словарями и приобретенных этим словом в области физики и математики, у Достоевского, естественно, нет.

Однако составитель не может пройти мимо того факта, что число и роль переносных употреблений слова ЛУЧ велико и что они наличествуют в художественных произведениях, а также в публицистических текстах всех хронологических периодов. Такой сквозной характер, такая жанровая и временная распространенность, как и высокая значимость смысла этих словоупотреблений для понимания мира писателя, ставят лексикографа перед необходимостью выделить в качестве самостоятельного в словарной статье второе значения слова луч, которое в литературном языке эпохи фиксируется в единичных сочетаниях (луч надежды, луч истины) и словарями квалифицируются в лучшем случае как оттенок значения. В языке Достоевского это употребление приобретает статус отдельного значения и получает толкование «яркое и благотворное проявление позитивного начала». Ср. [Варвара Петровна С. Т. Верховенскому:] Небось не ошибетесь. Вот к чему сводятся теперь все ваши теории, только что озарил их первый луч свободного исследования. (Бс 264)

Или в публицистике: «Хоть и освободит нас Россия от турок, но поглотит нас как и «больной человек» и не даст развиться нашим национальностям - вот их неподвижная идея, отравляющая все их надежды! А сверх того у них и теперь уже все сильней разгораются и между собою национальные соперничества: начались они, чуть лишь просиял для них первый луч образования». (ДП 25: 70)

Правомерность такого лексикографического решения поддерживается не только указанными выше экстралингвистическими критериями (т. е. жанровой и хронологической всеохватностью), но также и чисто языковыми показателями, а именно, специфической сочетаемостью слова ЛУЧ в этом значении:

- с существительными: луч надежды, новых идей, образования, просвещения, свободного исследования, правды, силы, взгляда, света;

- с прилагательными: луч божий, горячий, крепкий, слабый;

- с глаголами: луч (лучи) изливаются на людей, блестит во тьме, зажигает в уме мысль, вылетает из тьмы, просиял, текут из очей, сотрясают сердца.

Кроме того, есть еще один аспект семантической характеристики слова и словозначения, которому отведена специальная субзона (АССЦ) в Комментарии к словарной статье: «ближайшее ассоциативное окружение» идиоглоссы в текстах, которое представляет собой ядро текстового ассоциативного поля. Для слова луч в этой субзоне выделяются два равноправных ряда ассоциатов. Здесь, наряду с ассоциатами к первому значению (солнце, птицы, заря, небесные просторы, голубое небо, ласковый, заиграть, осветить, ударять, раздражать глаза и т.п.), ровно в той же мере представлены слова, ассоциативно связанные только со вторым значением (взгляд, душа, народы, зажигать, бросать, надежда, тьма, идея, очи, духовный, целящая сила и др.).

Пример со словом ЛУЧ призван продемонстрировать две вещи. Во-первых, он указывает один из путей выявления идиостилевого своеобразия языка писателя. Во-вторых, он может служить обоснованием принципиально важного для нас тезиса, согласно которому семантизация слова не исчерпывается созданием толкования. Лапидарность и даже некоторая схематичность толкования диктуется методологической установкой на диалогичность лексикографического описания. С одной стороны, лексическая единица предстает в словарной статье как слово общелитературного языка, и эта его ипостась находит отражение в следующих зонах и субзонах: таковы собственно толкование; минимально-необходимая грамматическая информация, например указанием валентностей глагола; иллюстрации употребления; словоуказатель, включающий все текстоформы с их адресами; сочетаемость, носящая практически полный характер и учитывающая также паратаксические конструкции, употребление слова в цепочке однородных членов предложения.

С другой стороны, будучи идиоглоссой, лексическая единица в своем описании должна отразить те особенности, которые в ее стандартное содержание и функционирование привнесены автором. Это «достоевское» идиостилевое своеобразие, если оно наличествует у данной единицы, открывается отчасти уже в классических зонах словарной статьи (например, в толковании, в количестве значений, в порядке их расположения), но главным образом, личностным особенностям словоупотребления посвящены Комментарий и Примечания. Они носят характер, не обязательный для каждого описываемого слова, и получают оформление лишь при наличии языковых фактов, которые не укладываются в стандартную структуру статьи. Субзоны, из которых складывается Комментарий, в экстремальном варианте могут повторять все канонические зоны словарной статьи, а в Примечаниях могут быть отражены особенности семантизации: это может быть дополнительный признак значения, появляющийся либо только в одном тексте, либо придающий слову новую тематическую отнесенность, отличающуюся от обычных сфер его приложения. В Комментарии же находят отражение случаи синкретичного употребления слова. Приведем примеры того и другого.

У слова ДЕЛИКАТНОСТЬ, которое часто употребляется Достоевским иронически, есть контекст, где оно передает значение «изысканная пища»: «Александра Егоровна, яблочко наше наливное, — продолжал он [Ежевикин], обходя стол и пробираясь к Сашеньке, — позвольте ваше платьице поцеловать; от вас, барышня, яблочком пахнет и всякими деликатностями» (СС 50). В примечаниях к значению по этому поводу отмечено, что в Словаре русского языка XVIII века у слова деликатность выделено самостоятельное значение «изысканность, достоинство вкуса (о пище)», а в «галантной» речи Ежевикина это слово употребляется метонимически по отношению к указанному значению и служит средством ее стилизации.

Случай синкретизма значений в одном употреблении можно продемонстрировать на слове ВЕЛИКОДУШИЕ. В текстах Достоевского оно имеет два значения: «широта души, благородство чувств» и «стойкость, твердость духа» (не приводим здесь полных толкований, а лишь хотим развести два лексико-семантических варианта). Контекст неразличения значений находим в отрывке из письма Ставрогина Даше: «Я знаю, что мне надо бы убить себя, смести себя с земли как подлое насекомое; но я боюсь самоубийства, ибо боюсь показать великодушие. Я знаю, что это будет обман, - последний обман в бесконечном ряду обманов. Что же пользы себя обмануть, чтобы только сыграть в великодушие?» (Бс 514)

В Комментарии находит отражение дополнительная грамматическая информация, отличающая словоупотребление писателя, например, отмечены формы множественного числа для слов, которые в норме этих форм не имеют, - ВЕЛИКОДУШИЕ, ДЕЛИКАТНОСТЬ и др., или зафиксировано наблюдение, согласно которому для наречия БЫСТРО в первом значении («с большой скоростью») характерно преобладание сочетаний с глаголами несовершенного вида (быстро обгоняла, катится все быстрее, животное бегало очень быстро, время летит так быстро...), тогда как во втором значении («в короткий промежуток времени») оно отдает предпочтение глаголам совершенного вида: быстро вскочил, я развилась быстро, быстро захлопнула книгу и т.п.).

Кроме того, в Комментарий выносятся характерные для писателя случаи необычного, не свойственного общелитературному языку управления или необычной сочетаемости описываемого слова. Так, для глагола ЗАСМЕЯТЬСЯ отмечено необычное управление - кому-л.: «[Неточка] Я засмеялась ему [отцу], потому что не могла удержать своего чувства, когда его видела <...>». (НН 169) «Ракитин не выдержал: - Что ж, обратил грешницу? - злобно засмеялся он Алеше. - Блудницу на путь истины обратил?» (БрК 324)

Примеры необычной сочетаемости фиксируются даже в случае их однократности, например, горячо прислушиваться (в статье ГОРЯЧО); рассказать болезнь (в статье БОЛЕЗНЬ); или в припадке кроткого отчаяния (статья КРОТКИЙ) или мечтать взасос (статья МЕЧТАТЬ) и т.п.

Все приведенные до сих пор разновидности информации раскрывают разные стороны поведения описываемого в словаре слова, его идиостилевое своеобразие как единицы языка именно данного автора, характеризуя специфически авторские особенности его употребления. Но помимо свойств, которые относятся к строю языка, которые лишь несколько трансформируют грамматическую и семантическую структуру слова как единицы языковой системы, слово Достоевского (слово как идиоглосса) обнаруживает специфику в своем текстовом поведении, проявляя такие свойства, которые никак не соотносятся со строем русского языка в целом, а обязаны исключительно закономерностям построения авторского дискурса.

Имеются в виду следующие, например, факты, включаемые в Примечания к описанию слова в целом (завершающая часть Комментария):

- прилагательное ВЕЛИКОДУШНЫЙ почти исключительно встречается в речи персонажей;

- слово ЗАДУМЧИВЫЙ используется автором главным образом в художественных произведениях при отсутствии его в переписке и единичных употреблениях в публицистике;

- в словосочетаниях наречия ВЕСЕЛО с глаголами почти половина - глаголы речи;

- появление в тексте слова ГОСТИНАЯ, как правило, сопровождается описанием убранства, деталей обстановки, интерьера;

- слово ГРОБ используется Достоевским как элемент сравнительной конструкции, причем с гробом сравнивается жилище - каморка студента Покровского в «Бедных людях», комната Раскольникова в «Преступлении и наказании», светелка Аркадия в «Подростке»;

- слово УСМЕШКА представлено в основном в произведениях III периода;

- для слова СМЕЯТЬСЯ - в значении «смеяться над кем-л.» - характерно устойчивое соседство в контекстах со словом презирать, а в значении «веселиться» - со словом плакать;

- при использовании прилагательного КРАСНЫЙ для обозначения внешности человека в сравнительных оборотах автор отдает предпочтение флористическим объектам: как вишня, как морковь, как пион, как клюква;

- в текстах III периода становится заметно своей частотностью употребление слова МЕЧТА в противительных оборотах, в конструкциях с противопоставлением: «[мысль] явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде» (ПН 39); «настанет для них царствие небесное уже не в мечте, а в самом деле» (БрК 275); наступает уже не мечта, а самое дело (ДП 21: 38); «это была уже не мечта, не гадание, а действительность, начавшая совершаться» (ДП 25: 197);

- в контекстах слова СМЕЯТЬСЯ, как правило, появляется много однокоренных слов: «Настасья так и покатилась со смеху. Она была из смешливых и, когда рассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь и трясясь всем телом, до тех пор, - что самой тошно уж становилось». (ПН 26);

- среди словосочетаний глагола СМЕЯТЬСЯ с наречиями на первое место по частоте употребления выходят наречия злобно и тихо.

Таким образом, в Комментарии и Примечаниях находят отражение индивидуально-авторские особенности словоупотребления, охватывающие системно-строевые и контекстные характеристики лексической единицы-идиоглоссы.

Но идиоглосса, по определению, несет не только сугубо языковую информацию, а является конституирующим элементом писательского тезауруса, идеоглоссой в его картине мира, конструктивным центром в его концептосфере. Эта ипостась идиоглоссы раскрывается в следующих восьми возможных для нее в тексте функциях, передающих когнитивные ее характеристики:

- вхождение в состав имен собственных;

- метафорические и метонимические преобразования;

- использование в оценочных контекстах - с ироническим или, наоборот, с подчеркнуто позитивным смыслом;

- вхождение во фразеологические единицы, пословицы и поговорки;

- появление (или повторение) в статусе «чужого слова» (в цитатах);

- использование в прецедентных текстах;

- использование в роли предмета (темы, проблемы) афористических высказываний;

- функционирование в роли ассоциативного аттрактора - организующего центра текстовых ассоциативных полей.

Каждой из перечисленных функций в корпусе словарной статьи и в Комментарии соответствует отдельный вход, т. е. каждая когнитивная функция потенциально имеет в словарной статье собственную субзону. Продемонстрируем это на нескольких, по необходимости кратких, примерах.

В составе имени собственного со словом ИЗВЕСТИЕ упомянуты три названия периодических изданий - «Известия», «С.-Петербургские известия», «Современные известия»; к слову ИСТЕРИКА приводится название журнальной статьи «Литературная истерика»; соответствующая субзона к слову ЛЕС включает контексты с упоминанием Булонского леса, повести Дмитриева «Лес» и поэмы Я. Полонского «Дети в лесу».

В метафоре: [Гость Катерине:] «<...> Я теперь сиротинушка, хозяин свой, и душа-то моя своя, не чужая, не продавал ее никому, как иная, что память свою загасила, а сердце не покупать стать, даром отдам, да, видно дело наживное!» (Хз 300, к статье ПАМЯТЬ); «Я было думал посоветоваться со Степаном Трофимовичем, но тот стоял перед зеркалом, примеривал разные улыбки и беспрерывно справлялся с бумажкой, на которой у него были сделаны отметки». (Бс 364, к статье УЛЫБКА)

В ироническом контексте: «Похвала произнесена так громко, что я, конечно, должен бы был не расслышать, - отчеканил Степан Трофимович, - но не верю, чтобы моя бедная личность была так необходима завтра для вашего праздника». (Бс 351; к слову БЕДНЫЙ II [несчастный])

Во фразеологизмах: «играть в открытую» - «Иван Федорович проговорил это совсем в ярости, видимо и нарочно давая знать, что презирает всякий обиняк и всякий подход и играет в открытую». (БКа 51; к статье ИГРАТЬ - см. там же «играть комедию», «играть роль», «играть словами», «кровь играет»)

В пословицах и поговорках: «[М. М. Достоевскому] Сделай мне это, сделай ради бога; будь друг, докажи что ты мне друг. Пойми, что это мой будущий хлеб и что надо ковать железо пока горячо» (Пс 28.1: 359; к статье ГОРЯЧИЙ); «[Н. Н. Страхову] Дорого яичко к красному дню». (Пс 29.1: 34; к статье КРАСНЫЙ)

В цитатах: «Жил на свете рыцарь бедный <...>. Он до гроба ни с одною Молвить слова не хотел» (Ид 209) - к статье ГРОБ. «У меня ли не жизнь! Чуть заря на стекле Начинает лучами с морозом играть, Самовар мой кипит на дубовом столе, И трещит моя печь, озаряя в угле За цветной занавеской кровать... - Как это хорошо! (УО 227; к статье ИГРАТЬ).

В протоафоризмах¹⁰: «Сказано: человек мстит, потому что находит в этом справедливость. Значит, он первоначальную причину нашел, основание нашел, а именно: справедливость». (ЗП 104; к статье МСТИТЬ) «В редкие только мгновения человеческое лицо выражает главную черту свою, свою самую характерную мысль». (Пд 370; к статье РЕДКИЙ); «Жизнь есть великая радость, а не смирение слезное». (БрК 289; к статье СМИРЕНИЕ)

Из ближайшего ассоциативного окружения (в статье РАССЕЯННЫЙ): не заметить, не отвечать, пробормотать, забыть, завязать узелок (для памяти), не припоминать, смешивать (предметы и лица), путаться, не слышать, не видеть, ничего не понимать, говорит сам с собой, зевать, смеяться, взволнован, озабочен, встревожен, пасмурный, угрюмый, бледный, странный, задумчивость, мрачный, невнимательный, занятой, мечтатель, взгляд, улыбка, мысли, восторг, тоска, досада, грусть, боль, лихорадка, припадок, болезненный, неопределенное и расстроенное, без сознания, без цели, без внимания, ошибки, владеть собой, одуматься, торопиться, нетерпение.

В заключение отметим, что в этом изложении мы руководствовались стремлением показать, каким образом структура базового словаря позволяет раскрыть те грани, свойства и функции идиоглоссы, которые, с одной стороны, определяют идиостилевое своеобразие языка, создают особый аромат прозы Достоевского, а с другой стороны, характеризуют идиоглоссу как строительную единицу его тезауруса, как необходимую деталь, из которых складывается мир его произведений. За рамками лексикографического представления остается третья роль, третья ипостась идиоглоссы - ее герменевтическая функция, ее использование как ключевого слова в понимании и истолковании художественных текстов Достоевского. Это направление исследования требует включения в процесс анализа не только автора и текста, но также и читателя, а потому оно неподвластно чисто лексикографическим методам и должно составить самостоятельную задачу, в решении которой, как мы полагаем, найдут применение и результаты, зафиксированные базовым словарем идиоглосс.

В словнике этого выпуска базового словаря читатель найдет не только собственно идиоглоссы. В порядке лексикографического эксперимента в него включены несколько словарных статей для слов, заведомо идиоглоссами не являющихся. Эти единичные отступления от принципа формирования словника базового словаря как идиоглоссария Достоевского имеют целью еще раз подчеркнуть специфику выявления и лексикографирования идиоглосс, поскольку последние, как демонстрирует словарь, могут оказаться и среди слов одной (бесприставочной) ветви словообразовательного гнезда (например, СМИРЕННЫЙ, СМИРЕНИЕ, СМИРИТЬСЯ), но в их число не могут входить слова, употребленные автором однократно (СМИРЕННИЦА, СМИРИТЕЛЬНЫЙ) или имеющие в его текстах одно единственное значение (СМИРЕННО, СМИРЕННОМУДРЫЙ, СМИРИТЬ, СМИРЯТЬ, СМИРЯТЬСЯ). Ср. также ГАРМОНИЧЕСКИ, ГАРМОНИЧЕСКИЙ, ГАРМОНИЧНЫЙ - при идиоглоссе ГАРМОНИЯ I или однозначные КРАЖА, КУПЧИХА, МЕСТЬ, МСТИТЬ.

IV. Структура словарной статьи в базовом словаре

Индивидуальные особенности речевой деятельности человека, владеющего даром художественного преобразования общелитературного и общенародного ее основания, т.е. национального языка, ярче всего находят выражение в строении словарной статьи. Очевиднее всего ее фрагментарность. Сравнение с одноименной статьей в словаре общенародного языка показывает, что в лексиконе конкретной языковой личности, как правило, не отражается в полной мере ни репертуар общеязыковых значений слова, ни их связи. Как следствие появляются лакуны в словообразовательном и лексико-семантическом гнездах, которые отражаются в связях со словами и значениями инокорневых слов.

 Другая особенность индивидуальной речевой деятельности - отражение авторской вариации общеязыковых норм сочетаемости слова, ассоциированных с ним грамматических, лексических и лексико-семантических правил участия в свободных и устойчивых, в частности во фразеологических, словосочетаниях.

Организация индивидуальных употреблений слова является образом коалиции смысловых структур множества употреблений слов во всех текстах, в том числе и не являющихся художественными. Таковы прежде всего те словесные приметы особенностей восприятия, осмысления и оценки действительности, которые могли бы быть характерологическими для художника слова. В одних контекстах слова они едва осязаемы, в других - доступнее для читателя. Материал убеждает в необходимости соотнести с ними описание семантики каждого из анализируемых слов. Поэтому, как и прежде, одной из актуальных задач авторской лексикографии остается разработка технологии, которая обеспечивала бы эффективный поиск симптомов идиолектных словесных маркеров.

 Словарная статья имеет в своем составе следующие разделы:

1. Адресная зона

2. Количественные характеристики использования описываемой единицы в текстах

Достоевского в целом и отдельно в текстах каждого жанра

3. Корпус словарной статьи

3.1. Порядок описания значений

3.2. Описание каждого из значений лексикографируемой единицы

3.3. Описание употреблений в составе собственных имен

3.4. Описание употреблений в составе:

3.4.1 фразеологических единиц;

3.4.2. пословиц и поговорок

4. Словоуказатель

5. Комментарий и Примечания

6. Указания на использование описываемого слова в чужой речи

7. Словообразовательная окрестность

1. Адресная зона словарной статьи

 Заглавное слово дается в традиционной для словарей русского языка словарной грамматической форме и в современном написании.

Адресная зона словарной статьи включает:

словарную форму описываемой единицы, или лемму (прописными буквами, полужирным шрифтом);
индекс омонима римскими цифрами, если в составе Словаря есть омонимичная единица;
стилистические характеристики описываемой единицы в целом, если она имеет омоним или вариант, отличающийся от нее стилистически;
морфологические характеристики описываемой единицы, если она имеет омоним, отличающийся от нее морфологически.

Например,

ГАРМОНИЯ I

ГАРМОНИЯ II разг.

2. Количественные характеристики использования
описываемой единицы в корпусе текстов