ТРИ ПАРАМЕТРА ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ ТЕКСТА

Проект реализован при поддержке Российского гуманитарного научного фонда

При поддержке РГНФ - грант  № 12-04-12064

Информационно-поисковая система «Грамматические категории в тексте»

Н.К. Онипенко

ТРИ ПАРАМЕТРА ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ ТЕКСТА

I. Современный историко-лингвистический «сюжет» обычно связывают со сменой научной парадигмы. В рамках новой парадигмы лингвист не просто констатирует, но объясняет, а лингвистика из чисто описательной превращается в объяснительную.

Так называемая смена научной парадигмы не отменяет достижений описательной грамматики. Объяснительная лингвистика использует эти достижения, поскольку признает приоритет объекта над научной теорией, соединяет системное представление своего объекта и объяснительную направленность научной теории. Основанием для научных выводов в такой лингвистике оказываются наблюдения над конкретными текстами. Обобщение наблюдений над текстами позволяет увидеть «способы участия» значимых единиц языка в организации коммуникативного процесса, соотнести языковые единицы с точкой зрения человека мыслящего и говорящего и тем самым объяснить языковые факты.

В основу объяснительной теории «Коммуникативная грамматика» [Золотова и др. 1998] кладет идею триединой сущности языковой единицы. Но если формальный аспект языковых единиц уже в достаточной степени разработан описательной лингвистикой, то для соединения  в одном исследовании структуры, семантики и функции нужны были такие лингвистические «инструменты», которые бы обнаружили связь между словом, предложением и тексто, во-первых, и грамматической системой и текстом, во-вторых.

Такими грамматическими инструментами стали (1) модель субъектной перспективы высказывания, (2) понятие коммуникативного регистра речи и (3) таксис как техника межпредикативноых отношений в тексте. Если конкретное высказывание иследовать с использованием каждого из трех инструментов, то станет очевидным, что отношение высказывания к действительности интерпретируется системой коммуникативных регистров, оотношение высказывания к сфере человека мыслящего и говорящего представлено субъектной перспективой, а отношение высказывания к другому высказыванию объясняется теорией таксиса.

Каждая из трех идей может быть понята как возведение до уровня текста определенных глагольных категорий - (1) категории лица, (2) категорий времени и  модальности , (3) категорий вида, модальности, времени и лица.

Эти идеи коммуникативной грамматики во многом  (но не во всем) перекликаются с идеями французских структуралистов. Цветан Тодоров в середине 6-=х годов предложил использовать для классификации типов повествования категории времени, аспекта и модальности, которые соотносятся с глагольными категориями времени, вида, лица и наклонения.идеи Ц. Тодорова развил Жерар Жнетт, который сохранил количество текстовых категорий, но изменил терминологию: он говорит о времени, модальности и залоге, считая, что «время и модальность проявляются на уровне отношений между историей и повествованием, тогда как залог обозначает одновременно отношения между наррацией и повествованием и отношения между наррацией и историей» [Женетт 1998: 69]. (Историей Женетт называет последовательность событий, образующую сюжет, наррацией - процесс рассказывания; повествованием - полученный в результате наррации текст).

Но если для французской структурной поэтики грамматические категории глагола являются не столько объектом исследования, сколько отправлной точкой дедуктивного мышления (их интересует структура текста, а не языковой механизм, обеспечивающий попрождение текстов; их очень тонкие наблюдения над текстом не возвращают найденное грамматике), то коммуникативная грамматика «идет» от структуры предложения, от его обусловленности определенной точкой зрения говорящего и рассматривает грамматические категории глагола в связи с функцией конкретной глагольной синтаксемы. Структурная поэтика оперирует категориальными смыслами (время, модальность, аспект, субъект и др.), коммуникативная грамматика исследует языковые структуры, в которых выражаются эти и другие категориальные значения.

Объяснительная коммуникативная грамматика представляет значимую единицу языка как трехмерную, образованную взаимодействием трех составляющих - формы, значения и функции. Исследователь может фокусировать свое внимание на чем-то одном, но он должен понимать что ни форма, ни значение, ни функция не существуют сами по себе, что его объект трехмерен, поэтому идентификация лингвистических единиц должна учитывать сразу три составляющих. Приоритет формы (структурной схемы) не решает проблему, а закрывает ее.

В русской грамматической науке соседствовали две тенденции: (1) стремление к строгости научного описания и (2) желание понять и объяснгить объект во всей его сложности. Первая тенденция требовала четкой и понятной классификации, «объективного» представления и строгой терминологии. Вторая тенденция заставляла исследователей обращаться к собственному языковому чутью, быть внимательными к конкретным текстовым употреблениям, быть «субъективными». Наиболее отчетливо это противоречивое действие двух тенденций видно в работах А.М. Пешковского, который заявлял, что грамматика - это раздел «язкознания, в котором изучаются формы языка», и одновременно включал в свое «формаьное» описание тонкие наблюдения над конкретными текстами. Вот что, например, он писал по поводу лермонтовских строк:

В себя ли заглянешь? - там прошлого нет и следа:

И радость, и муки, и все там ничтожно.

«В этих случаях обобщительная форма сочетания получает глубокое жизненное и литературное значение. Она является тем мостом, который соединяет личное с общим, субъективное с объективным. И чем интимнее какое-либо переживание, тем труднее говорящему выставить его напоказ перед всеми, тем охотнее он облекает его в форму обобщения, переносящую это переживание на всех, в том числе и на слушателя, который в силу этого более захватывается повествованием, чем при чисто личной форме» [Пешковский 1956: 375 - 376]. Таким образом ученый представляет субъектную перспективу поэтического текста, соединяющую внутреннее состояние лирического героя и читателя.

II. Отношение автора и героя, с одной стороны, и автора и читателя с другой, образует субъектную перстпективу текста. Пушкинский «Евгений Онегин» дает нам материал для обсуждения и первого, и второго типа отношений.

Канонической  для нарратива ситуацией отноешний автора и героя является их существование в разных субъектных сферах. При этом автор (и читатель) принадлежат модусной рамке, а персонажи сферам диктума, внутритекстовому пространству. В классических художественных текстах, организованных формами 3-го лица, герои и автор являются субъектами разного ранга: автор знает о герое все, но не герой об авторе; герой не может вступать в диалог с автором и читателем. Для вербализованного модуса исходным явлется отграничение от диктумных (пропозициональных) структур. Но Пушкин «не следует» установленному филологией правилу. Герой у него «добрый приятель» авора, а читатели из текстовой рамки перемещаются в текстовое пространство. Речь идет о 41-ой и 42-ой строфах шестой главы[1]:

И горожанка молодая,
В деревне лето провождая,
Когда стремглав верхом она
Несется по полям одна,
Коня пред ним остановляет,
Ремянный повод натянув,
И, флер от шляпы отвернув,
Глазами беглыми читает
Простую надпись - и слеза
Туманит нежные глаза.

И шагом едет в чистом поле,
В мечтанья погрузясь, она;
Душа в ней долго поневоле
Судьбою Ленского полна;
И мыслит: «Что-то с Ольгой стало?
В ней сердце долго ли страдало,
Иль скоро слез прошла пора?
И где теперь ее сестра?
И где ж беглец людей и света,
Красавиц модных модный враг,
Где этот пасмурный чудак,
Убийца юного поэта?»
Со временем отчет я вам
Подробно обо всем отдам,

Молодая горожанка может знать историю Ольги, Татьяны, Ленского и Онегина только будучи читательницей романа. Ей и другим читательницам автор обещает продолжение романа.

Субъектом самого высокого ранга является автор. Автору позволено все: он может говорить с читателем или обращаться к своему герою (не ожидая ответа ни от того ни от другого). Вспомним последние три строфы «Евгения Онегина» (так называемый эпилог). В XLIX строфе автор прощается с читателем, в L  строфе - со своими героями и со своим трудом. И в той, и в другой строфе используются имена действия без Род.п. субъекта, что создает проблему неоднозначного прочтения текста:

........Чего бы ты за мной
Здесь ни искал в строфах небрежных,
Воспоминаний ли мятежных,
Отдохновенья ль от трудов,
Живых картин, иль острых слов,
Иль грамматических ошибок,
Дай бог, чтоб в этой книжке ты
Для развлеченья, для мечты,
Для сердца, для журнальных сшибок
Хотя крупицу мог найти.
За сим расстанемся, прости!
 

            О чьих воспоминаниях, чьем отдохновенье, чьих острых словах и чьих ошибках идет речь? Воспоминания могут быть и автора  (тогда внимательный читатель будет устанавливать соответствия между текстом и фактами жизни автора), и читателя (тогда читатель найдет  в тексте созвучия своим собственным мятежным воспоминаниям, как Онегин в рассказах Ленского). Отдохновенье от трудов принадлежит читателю, но живые картины, острые слова и грамматические обишки - автору. Читатель может быть разным (Кто б ни был ты, о мой читатель, Друг, недруг...), поэтому в «журнальной сшибке» будут участвовать оба  - автор и читатель-недруг.

            Автор и читатель «путем одним Бродили по свету» (XLVIII строфа), но это не означает, чо синтаксема за мной должна читаться как «вместе со мной» (хотя и это возможно): писатель пишет и ведет за собой читателя, а читатель, идя за  автором, преследует свои цели - он хочет получить пищу для своего ума, мечты, сердца или повод для литературной полемики, хочет отвлечься, отдохнуть, вспомнить мятежную юность. Субъектная синтаксема ЗА + Творит. в это контексте соединила значения и субъекта, каузирующего перемещение другого, и объекта чужого ментального действия, и, может быть, субъекта действия (автора, читающего свой собственный текст).

            Но если в XLIX строфе Пушкин прощается со своими читателями и его обращения направлены в зону адресата речи, то в L строфе поэт прощается со своими героями, и в зоне адресата речи оказываются Онегин, Татьяна и сам текст (процесс творчества и его результат). Через 100 лет В. Набоков завершит свой рман «Дар» онегинской строфой:

          Прощай же, книга! Для видений - отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, - но удаляется поэт. И всё-же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть... судьба сама еще звенит, - и для ума внимательного нет границы - там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, - и не кончается строка.

            В заключительных строках «Евгения Онегина» с писательским трудом, с книжкой прощается автор, у Набокова последнюю точку в романе ставит не только писатель Набоков, но и герой-писатель Годунов-Чердынцев, который начинал свой роман с рассказа о светлом и облачном апрельском дне 192... года. Пушкинское заключение принадлежит автору, у Набокова в заключительной онегинской строфе соединяется автор и герой, текст Пушкина, текст Набокова и текст Годунова-Чердынцева, текст написанный и текст прочитанный, который продолжает жить в сознании читателя.

            В пушкинском эпилоге Я принадлежит конкретному поэту, в тексте Набокова Я читается обобщенно-лично. Начиная с И все же слух... речь идет не только и точке в романе «Дар» и о его последущей судьбе, но о завршении любого художественного текста: слух может принадлежать любому читателю, так же как и внимательный ум, а Я представляет художника вообще; на это указывает и предшествующий текст (С колен поднимется Евгений, - но удаляется поэт) - слово поэт читается как имя класса.

            Свою гипотезу о том, что на точке Пушкина жизнь Евгения Онегина не закончилась, Набоков подтверждает и отсылкой к сюжету пушкинского романа (С колен поднимется Евгений), и почти точной цитатой из последней строфы Пушкина; ср.:

(1) Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.
 

(2)И всё-же слух не может сразу

расстаться с музыкой, рассказу
дать замереть... судьба сама
еще звенит, - и для ума
внимательного нет границы -
там, где поставил точку я:
продленный призрак бытия
синеет за чертой страницы,
как завтрашние облака, -
и не кончается строка.

             Набоков не только процитировал Пушкина, заменив, правда, вдруг в старом значении на его более современный синоним сразу и глагол умел (в значении смог) на может, но и расширил авторское Я. У Пушкина Я принадлежит автору-рассказчику, у Набокова оно расширяется до твореского Я истинного поэта, которое может принадлежать и Пушкину, и Набокову, и Годунову-Чердынцеву. Таким образом, Я в онегинской тсрофе Набокова захватывает и внутритекстовую сферу героя-творца, и сферу рассказчика в романе «Дар», и сферу реального автора (Набокова), а также отсылает нас к другим субъектам речи, то есть предполагате обобщенно-личное прочтение зоны субъекта сознания и речи.

            Но если соединить подчеркнутое в обоих фрагментах, то можно дать и другую интерпретацию: у Пушкина - я вдруг умел расстаться...; у Набокова - я поставил точку, но слух (и мой в том числе) не может сразу расстаться... Пушкин в L строфе восьмой главы прощался со своим трудом, Набоков пишет» «Прощай же, книга!» В таком случае мы можем отнести это высказывание не только к художнику-творцу, но и к читателю. Прощай же, книга! - может сказать и автор, и читатель, а также автор, слушающий свой текст. Тем самым позиции пишущего (говорящего) и читающего (воспринимающего) соединяются - вся субъектная перспектива распределяется между разными ипостасями одного Я. Об отношения Я автора и Он героя в «Даре» писали много. См., например, Ю.И. Левни [981], И.И. Ковтунова [1990], Н.А. Фатеева [2000: 251]. Нас же здесь интересует грамматический механизм, позволяющий (а) сближать автора и героя - что предстает как «субъективизация» или «диалогизация» прозы; (б) сближать автора и читателя - «интимизация» (ср. [Булаховский 1954]). При субъективизации на первый план выдвигается Я и работает прежде всего Я -модусная рамка.

            Заканчивая сюжет о «Даре» В. Набокова, необходимо отметить, что, завершая роман онегинской строфой и «завтрашними облаками», Набоков приписывает авторство романа «Дар» своему герою - Годунову-Чердынцеву, а весь роман превращает в перформатив, то есть в текст, соединяющий дескриптивное представление процесса написания романа и сам результат - готовый роман. «Перформативность» этого текста обеспечивается особым значением Я в онегинской строфе - как творческой личности: субъект диктума и субъект модуса не противопоставлены - множественность субъектных сфер соединяется в одном Я.

Множественность субъектов сознания - одна из особенностей русской классической прозы. Здесь можно говорить о своеобразной диалогизированности повествовательного текста. О диалогизации монолога речь идет тогда, когда в тексте представлены минимум два модусных субъекта: рассказчик и проницательный читатель, рассказчик и персонаж, два персонажа и др. варианты, то есть когда в модусе наблюдается такисиное несопадение по лицу.

            См., например, немой диалог супругов Облонских: Он поглядел на нее, и  злоба,  выразившаяся  на  ее  лице,  испугала  и удивила его. Он не понимал того, что его жалость к ней  раздражала  ее.  Она видела в нем к себе сожаленье, но не любовь. В этом фрагменте три субъекта: Стива, Долли и автор, незримо присутствующий и наблюдающий разговор мужа и жены. Стива увидел на лице жены злобу, Долли у видела в глазах мужа жалость, а не любовь; выражение лица Долли испугало и удивило Стиву, жалость мужа раздражала Долли, автор же гооврит о том, что Стива не понимал причину злобы и раздражения жены.

            Подобные явления, характерные для монологических текстов, обычно интерпретируют в связи с понятиями психологизма прозы, полифинии (М.М. Бахтин), структуры образа автора и субъективной модальности (В.В. Виноградов), поэтики точки зрения (Б.А. Успенский), множественности точек зрения (Н.А. Кожевникова), свободного косвенного дискурса (Е.Вю Падучева), эмпатии (У. Чейф, ВЗ. Демьянокв, Т.В. Булыгина и А.Д, Шмелев).

Но за всеми этими терминами - внутренняя диалогизированность монологического текста, т.е. такая множественность точек зрения, которая не нарушает единственности одного автора, не обнаруживает еще одного субъекта речи или мнения, равного автору. Ср. еще пример из Толстого, где автор не только воспроизводит чужое слово и чужую мысль, но и интерпретирует, комментирует их:

Либеральная партия говорила, что в России все скверно, и действительно, у Степана Аркадьича долгов было много, а денег решительно недоставало. Либеральная партия говорила, что брак есть отжившее учреждение и что необходимо перестроить его, и действительно, семейная жизнь доставляла мало удовольствия Степану Аркадьичу и принуждала его лгать и притворяться, что было так противно его натуре. Либеральная партия говорила, или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна...

Этот фрагмент можно понимать как своеобразный диалог представителей либеральной партии и Стивы Облонского.

Трижды повторенное автором и действительно можно было бы истолковать только как согласие Стивы с тезисом либеральной партии (то есть как несобственно-прямую речь), но корректнее представлется такое прочтение: «И почему бы Степану Аркадьевичу не согласиться , ведь долгов у него было много, а денег решительно недоставало...» Кажется, что Л.Н. Толстой выдвигает аргументы за либральную партию именно с точки зрения Стивы, но сближение позиции автора и героя не приводит к их полному соединению: Толстой сохраняет и внешнюю по отношению к герою точку зрения, с которой он иронизирует над своим героем. Эта ирония еще слышнее в заключительной фразе: Итак, либеральное направление сделалось привычкой Степана Аркадьича, и он любил свою газету, как сигару после обеда, за легкий туман, который она производила в его голове.

Соотношение субъектов и грамматический механизм субъектной организации текста интерпретируется в «Коммуникативной грамматике» при помощи модели субъектной перспективы высказывания и текста. Эта мождель соединяет на одной оси пять потенциально возможных ролей. Текстовое пространство многонаселенно, но иногда несколько субъектов соединяются в одном высказывании, например:

Бедный смотритель не понимал, каким образом мог он сам позволить своей Дуне ехать вместе с гусаром...  

В данном примере вербализованы три субъектные сферы: S1 (субъект базовой модели) - Дуня поехала вместе с гусаром; S2 (каузатор) - Самсон Вырин позволил Дуне ехать  с гусаром; S3 (субъект сознания, авторизатор) - Самсон Вырин не понимал, каким образом... Кроме указанных трех субъектных сфер, имплицитно представлена и четвертая S4 - сфера говорящего (рассказчика - титулярного советника А.Г. Н.), который одновременно является и субъектом речи, и субъектом мнения, поскольку именно он называет Самсона Вырина бедным смотрителем. Невербализованной остается и читатель (адресат речи), занимающий третью зону модуса - S5.

Категория лица, работая между модусом и диктумом, обнаруживает отношение между субъектами сообщаемого факта и субъектом речи (Я был рожден для жизни мирной, Для деревенской тишины - синтаксическое лицо выражено местоимением).

Категория лица выражает и отношения в рамках модуса - совпадение/ несовпадение субъекта сознания и субъекта речи: 1-е лицо - По-моему, он прав; 3-е лицо - Онегин был по мненью многих (судей решительных и строгих) Ученый малый и педант. И в том и в другом случае точкой отсчета оказывается Я говорящего.

Если же категория лица начинает работать в таксисном режиме, то совпадение/ несовпадение с какой либо другой субъектной сферой безотносительно к Я говорящего выражается (а) наличием/ отсуттсивем субъектной синтаксемы (По возвращении домой она позвонила матери - По возвращении брата домой она позвонила матери), (б) наличием/ отсуттсивем возвратного местоимения (Он заставил себя встать - Он заставил присутствующих встать). Для интерпретации таксисного режима функционирования категории лица используют термин «персональность» и различают конструкции моноперсональные (моносубъектные) и полиперсональные (полисубъектные).

Субъектная перспектива высказывания «упаковывает» многомерное человеческое пространство текста в одномерну.ю речевую последовательность и тем семым приводит в действие синтагматический механгизм взаимодействия предикативных единиц, который в данной концепции обозначается термином таксис.

Идею субъектной перспективы можно сопоставить и с моделью речевого акта Р. Якобсона. Из шести составляющих (адресант - адресат, а между ними вертикаль: контекст, сообщение, контакт, код) нас интересуют три образующие горизонталь - адресант - сообщение - адресат. Именно на этой горизонтали располагается ось субъектной перспективы: адресант (говорящий) и адресат (слушающий) являются внешними по отношению к содержанию высказывания субъектными ролями; внутренние субъектные сферы упаковываются в рамки соджержания высказывания - субъект действия (качества, состояния), субъект воздействия (каузатор) и субъект сознания (авторизатор). Но если всю субъектную перспективу поместить в художественный текст, то адресант воплотится в повествователья или рассказчика - заместителей автора, а адресат - в соприсутствуюещго читателя.

III. Отношение модели субъектной перспективы и типологии коммуникативных регистров можно представить как два взаимопересекающиеся параметра: типология коммуникативных регистров предполагает классификацию типов авторизатора:

(а) репродуктивный регистр - субъект перцепции,
(б) информативный регистр - субъект знания и мнения,
(в) генеритивный регистр - в зоне S3 - обобщенно-личный субъект знания (все знают, что у сильного всегда бессильный виноват),
(г) волюнтивный регистр - субъект воли и субъект речи одновременно,
(д) реактивный регистр - субъект эмоции и речи одновременно.

Два последних регистра связаны с речево деятельностью человека, но если волюнтивный регистр оформляет слово каузирующее (воздействующее на адресата и тем самым на действительность), то реактивный регистр - это слово каузированное (порожденное внешним влиянием - Ах! просто не произносят: это непроизвольная реакция говорящего на ситуацию или чужое слово).

Субъектная перспектива позволяет обнаружить, кому принадлежит данный тип сознания, где находится авторизатор - во внутритектосвом пространстве (а) как герой (S1=S2) или (б) как рассказчик, приближенный к автору (S3 =>S4), (в) рассказчик, противопоставленный автору в сказе и сближающийся с героем (S3=>S1). Типология коммуникативных регистров обнаруживается в одной из зон модуса: в зависимости от типа субъекта сознания (авторизатора) диктум оформляется по законам определенного регистра речи.

В художественном тексте автор работает на всем пространстве суьъектной перспективы, перемещает свою точку зрения из одной субъектной сферы в другую. Так, в «евгении Онегине» в начале романа во многих фрагментах автор помещает свой наблюдательный пункт в субъектную сферу Онегина, хотя при этом сохраняет и свою «внешнюю» позицию, чтобы иметь право комментировать события и формулировать обобщения.

На фоне полной субъектной перспективы текста одно и то же высказывание может осмысливаться по-разному. Вспомните, например, три виноват в басне Крылова «Волк и Ягненок» или знаменитую пушкинскую фразу «Гений и злодейство - две вещи несовместные», которая может прочитываться по-разному в зависимости от того, кто ее произносит. В маленькой трагедии Пушкина первым ее произносит Моцарт: «[Моцарт] Он же гений, Как ты, да я. А гений и зложейство, Две вещи несовместные. Не правда ль?» Разговор шел о Бомарше и Моцарт имел в виду, что гений и злодейство не могут уживаться в одной душе, и если Бомарше  - гений, (в чем Моцарт не сомневается), то он не может быть злодеем. В финале ту же фразу произносит Сальери: «... но ужель он прав, И я не гений? Гений и злодейство Две вещи несовместные». Гений Моцарт судит о Бомарше по себе, так же ка и Сальери, который, применив этот закон к себе, делает вывод, что если в его душе злодейство, то значит, он не гений. И в том и в другом случае ареной борьбы гения и злодейства оказывается человеческая душа. Но если читатель соотнесет ту же фразу с точкой зрения автора, то он прочтет ее как характеризующую мир: в этом мире гений (Моцарт) и злодей (Сальери) - «две вещи несовместные», в злом мире гениям нет места. Таким образом, осмысление высказывания обусловлено той субъектной перспективой, которую выстраивает читатель. Но и в том и в другом случае пушкинская фраза принадлежит генеритивному регистру.

Генеритивный регистр характеризуется следующими признаками: (1) обобщенно-личным субъектом диктума, (2) включенностью говорящего в состав субъекта диктума (все, и я в том числе), (3) всевременным значением предиката, (4) наличием причинно-следственных отношений между комопнентами, организующими предложение генеритивного регистра. Тем самым предложение генеритивного регистра представляет собой полипредикативную конструкцию, образованную соединением минимум двух предикативных единиц. В таких регистровых условиях либо используются пропозициональные существительные (Безумство ищет, глупость судит), либо личное существительное прочитывается пропозиционально (И в сердце льстец всегда отыщет уголок).

Соединение двух именительных падежей в условиях генеритивного регистра может образовать и простое предложение с пропозициональным субъектом, и сложное предложение (сложноподчиненное), в котором именительные падежи являются предикатами двух разных предложений. Отсутствие показателей субъекта здесь прочитывается обобщенно-лично. см. примеры из М. Цветаевой («Крысолов»):

(1) Коль божество, в мясники не лезь,

как в божества не лезем.

Теми же таксисными отношениями (совпадением по модальности, времени и лицу) характеризуются сложные союзные предложения с двумя адъективными предикатами:

(2) Многозначителен - так красив,
Высокосерд - так знатен.

Миродержателя сыном быв,
Стать бургомистра зятем?

            Таксисные отношения в двусловных слдожных предложениях с именными предикатами характеризуются совпадением по трем параметрам - по модальности, по лицу (субъекту) и  по времени. Если же в первой части таких двусловных сложных предложений появляется глагол совершенного вида, тио таксисное соотношение изменяется по параметру времени. См. примеры:

(3) Для государства она - что грунт
Древу и чреву - фунт

Стерлингов. А оборвется - голь!
Бунт!

(4) Мера! Священный клич!
Пересмеялся - хнычь!
Перегордился - в грязь!
Да соразмерит князь

Милость свою и гнев.
Переовечил - хлев,
Перемонаршил - бунт
:
Zuviel ist ungesund.

В меру! Сочти и взвесь!
Переобедал - резь,
(Лысина - перескреб),
Перепостился - гроб
,

Перелечил - чума!
Даже сходи с ума
........................................

В меру и мочь и сметь:
Перезлословил - плеть...

            Глаголы совершенного вида с приставкой пере- в соединении с другими динамическими глагольными формами или пропозициональными существительными образуют сложные условные предложения, не требующие союзов, поскольку, в отличие от примеров (1,2,3), выражают причинно-следственные отношения, существующие помимо сознания говорящего. Примеры же (1,2,3) - это субъективные суждения, хотя и выдаваемые за объективные истины, за законы бытия (но только в городе Гаммельне).

В приведенных предложениях второго типа в первой части может появляться субъект-каузатор, который и должен знать меру; в этом случае предложение становится полисубъектным (Перемонаршил князь - в народе бунт). Односубъектные сложные образуются динамическими предикатами (Пересмеялся - хнычь), непереходными глаголами в первой части (Переобедал - резь). Но если учесть, что подобные формулы генеритивныого регистра выражают закон равновесия, то в них можно увидеть и волю высего субъекта. Именно с этой волей соотносится изменение модальности во творой части в таких предложениях, как Пересмеялся - хнычь, Перегордился - в  грязь.
Интересно, что, в отличие от других примеров, предложение Лысина - перескреб читается как по глагольному типу (перескреб - глагол прош.времени), так и по именному (перескреб - существительное муж.рода - для Цветаевой, как и для других поэтов Серебряного века, были характерны эксперименты с системой частец речи). При глагольном прочтении обнаруживается ретроспективная точка зрения, которая требует другого союзного соединения - Если  (коль, раз) лысина, значит перескреб.

Таким образом, короткие сложные предложения предполагают прежде всего совпадение по субъекту. Моносубъектностью характеризуются многие глагольные пословицы, основанные на условных отношениях.

В условиях генеритивного регистра в сложных предложениях с номинативными предикатами обнаруживается полное сопадеение по трем предикативным категориям, что позволяет варьировать их соединение - образовывать простое предложение с пропозициональным субъектом или сложное с двумя именными предикатами. Глагольные предикаты «работают» только в лсожных предложениях. Для глагольных предложений возможно как совпадение, так и несовпадение по модальности, времени и субъекту (лицу).

Тот же таксисный механизм можно обнаружить в биинфинитивных предложениях генеритивного регистра (Смешного бояться - правды не любить; С волками жить -по вольчьи выть).

Эти наблюдения над конкретными примерами из текстов показывают, чт о синтагматическое соединение и морфологическое оформление предикативных единиц обусловлено определенной версией теаксисных отношений, которая, в свою очередь, обусловлена принадлежностью определенному регистру речи.

Таким образом, регистровый анализ текст, построение модели субъектной перспективы и установление версий таксисных отношений в синтагматике текста являются тремя основными составляющими в комплексном анализе текста, разрабатываемом в рамках теории коммуникативной грамматики.

Литература

            Булаховский Л.А. Русский литературный язхык первой половины XIX века. М., 1954.
            Женетт Ж. Фигуры. М., 1998. Т.2.
            Золотова Г.А., Онипенко Н.К., Сидорова М.Ю. Коммуникативная грамматика русского зяыка. М., 1998.
            КовтуноваИ.И. Поэтика «контрастов» в романе В.В. Набокова «Дар»// Язык: система и подсистема. М., 1990.
            Кожевникова Н.А. Типы повествования в русской литературе XIX-XX вв. М., 1994.
            Левин Ю.И. Об особенностях повествовательной структуры и образного строя романа В. Набокова «Дар» // Russian Literature.  1981. IX-II.
            Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 1956.
            Фатеева Н.А. Контрапункт интертекстуальности, или интертекст в мире текстов. М., 2000.


[1]    См. также статью Т.М. Николаевой «Неопределенность ситуации и лингвистические средства ее офофрмления» в сб.ст. «Коммуникативно-смысловые параметры грамматики и текста» (К юбилею Г.А. Золотовой) (М., 2002), в которой Т.М. Николаева относит этот эпизод к случаям неоднозначной интерпретации.